Федоров Василий Георгиевич
«Юморист жесточайшей эпохи…» — Василий Федоров
В Москве в 1990 году в издательстве «Московский рабочий» вышла книга В.Г. Федорова «Канареечное счастье». Это событие не вызвало ажиотажа среди херсонской читающей публики. Это можно объяснить тем, что фамилия автора ни о чем не говорит современному читателю. А еще тем, что, несмотря на довольно большой тираж — 85 тыс. экз., до Херсона «добрались» лишь единицы.
Так, в фондах областной научной библиотеки им. Олеся Гончара хранится лишь один экземпляр этой книги, и познакомиться с ней можно только в читальном зале. А познакомиться стоит. Ведь это первое издание произведении нашего земляка в России, хотя творческий расцвет Василия Федорова приходится на 1930-е годы минувшего столетия, а со дня смерти писателя прошло полвека. В Украине он вообще не издавался, так как большую часть своей жизни провел в эмиграции.
Произведения, включенные в однотомник, дают достаточно полное представление о творчестве Василия Георгиевича Федорова — прозаика.
Cюда вошли почти все его наиболее значительные законченные художественные произведения: роман «Канареечное счастье», повести «Финтифлюшки», «Прекрасная Эсмеральда», рассказы и статьи. В книге опубликованы фотографии из личного архива писателя, хранящегося ныне в Центральной научной библиотеке Союза театральных деятелей России. Под двумя фотографиями с видами нашего города начала XX века стоит надпись «Херсон. Родина В.Г. Федорова».
«Я родился в Херсоне (СССР) 16.Х.1895 в семье мелкого чиновника», — так начинается автобиография Василия Федорова, написанная им в 1950 году. В 1915 году Василий Федоров закончил херсонскую 1-ю гимназию и поступил на юридический факультет Новороссийского университета в Одессе. Проучился недолго, т.к. в 1917 году был призван в армию, а через два месяца отпущен по болезни и снова вернулся в Херсон.
В годы гражданской войны Василий Федоров был сторонником белого (русского национально-патриотического движения). 1 августа 1919 года в Херсоне началась работа по созданию Комитета помощи Добровольческой армии. В состав инициативной группы входило 6 человек, среди которых был и Василий Федоров. Впоследствии он возглавил театрально-художественную секцию комитета. С чтением патриотических стихов он выступал на народных лекциях, устраиваемых Комитетом помощи Добровольческой армии.
Комитет издавал антибольшевистскую газету «Херсонское утро», просуществовавшую менее года. На ее страницах появлялись публикации обоих Федоровых — отца и сына. Старший Федоров Георгий В. — школьный учитель, впоследствии служащий в Херсонской губернской земской управе, и раньше проявлял склонность к литературной деятельности. Писал различные «наставления для народа» по разведению деревьев и уходу за ними. Наиболее известна его брошюрка «Как разводить виноград» (Херсон, 1911). Издание весьма оригинальное, т.к. практические советы для детей по разведению винограда изложены автором, вероятно, для облегчения запоминания, в стихотворной форме. Однако настоящим писателем было суждено стать его сыну.
Стихи Василия Федорова того времени носят ярко выраженный национально-патриотический характер — «Светлой памяти Л.Г. Корнилова», «Москва», «Стихи о Родине», «Два года»… Среди них есть и лирические, проникнутые чувством одиночества и печали — «Осень», «Домино», «Прошлое», «Юность». Стихи Василия Федорова не вошли ни в один сборник его произведений, похоже, что они продолжают свою жизнь лишь на страницах херсонских газет тех далеких бурных времен.
В 1921 году он покидает Херсон. Объяснение этому мы находим в «Автобиографии» В.Г. Федорова: «…8 1919 году, когда на юге (в Херсонской губернии) беспрерывно продолжалась гражданская война и кроме Красной и Белой армии воевали также различные атаманы — Махно, Петлюра, Григорьев, Струп, а также армии так называемого украинского гетмана Скоропадского, когда Херсон обстреливался с воздуха и со стороны Днепра разного рода интервентами: немцами, французами, греками и англичанами, и город переходил много раз из рук в руки, — я решил на время покинуть родину, чтобы закончить свое образование».
Два года в тумане все тех же ошибок,
Два года в кошмарном и страшном кольце.
Два года во власти неведомой силы,
Как в пасти суровой и страшной судьбы.
Кресты и могилы… Кресты и могилы,..
Везде панихиды и всюду гробы.
Но судьба распорядится иначе. Василий Федоров больше никогда не возвратится домой.
Жизнь в эмиграции сначала в Румынии, а затем в Чехословакии, была полна тягот и лишений. В Бухаресте Федоров работал маляром в железнодорожном депо, репетитором, пел в церковном хоре и украинской оперетте. В Праге он поступил в русский музыкально-танцевальный ансамбль, в котором пел, аккомпанируя себе на балалайке русские песни и цыганские романсы. Проучившись шесть семестров на Русском юридическом факультете в Праге, он оставил его. Но именно в эти годы появляются его первые небольшие рассказы «Роман с сапогами», «Чародейный плес», «Кузькина мать». Рассказы были напечатаны и о Федорове заговорили, как о сложившемся писателе. Его приняли в Союз русских писателей и журналистов в Чехословацкой республике.
В Праге Василий Федоров посещает кружок «Дапиборка». С 1926 года входит в литературное объединение «Скит», в истории которого ныне считается одним из самых заметных «скитовцев», наряду с Вячеславом Лебедевым, Алексеем ЭЙснером, Аллой Головиной. Под маркой этого объединения в 1930 году вышел в свет первый сборник рассказов Федорова «Суд Вареника», положительно оцененный критикой и читателями.
В 1933 году в Ужгороде издательством общества «Школьная помощь» была выпущена вторая книга писателя — «Прекрасная Эсмеральда», а в 1938-ом этим же издательством — первая часть романа «Канареечное счастье». В обеих книгах с тонким юмором и психологическими подробностями освещена жизнь в эмиграции. Такой взыскательный критик, как Владислав Ходасевич написал о романе: «…федоровская улыбка порою кажется несколько грустной, и можно допустить, что в дальнейшем эта грусть даже усилится, но все-таки в основе замысла у Федорова лежит юмор, притом — легкий и добродушный. К несомненным достоинствам книги надо отнести то, что чувство меры и вкуса почти никогда автору не изменяют, а это как раз самые опасные места, на которых терпит крушения великое множество комических авторов».
В 2006 году в издательстве «Русский путь» вышла книга «Скит». Прага 1922-1940: Антология. Биографии. Документы», в которой впервые в таком объеме представлено творчество участников литературного объединения, существовавшего в Праге в 1922-1940 годах. Все лучшее, что было напечатано «скитниками» и что сохранилось в архивах, вошло в данное издание. Творческие портреты «скитников» дополняются обширными биографиями, написанными по архивным источникам, никогда не публиковавшимися фотографиями и впервые печатающимися документами из архива «Скита», которые дают яркое представление о непосредственной, живой, веселой атмосфере объединения. В антологию вошли произведения Василия Федорова — рассказ «Деревянный мир» и главы из романа «Канареечное счастье».
Есть мнение, что В.Г. Федоров — единственный из писателей, которого по праву можно назвать эмигрантским, т.к. лучшие его произведения не могли быть написаны вне эмиграции. Духовная связь с Родиной, с Херсоном чувствуется во всем творчестве прозаика. Его описания Днепра, степей, южной природы очень светлы и лиричны. Чем-то напоминают они пейзажи Г.В. Курнакова. Можем ли мы не хранить благодарную память о писателе, который, будучи далеко от родных берегов, с такой нежностью и любовью опишет их.
Из своего далека он словно приглашает читателя к задушевной беседе:
«Эх, вечера над Днепром — синие, весенние,’, пропахшие вербами и осокорью! Еще не взошел месяц, не прободал золотым рогом зеленую небесную муть. Еще бегут по воде, извиваясь, проворные медные змеи… Прислушайся, это шумят волны. Это кукушка в.часы заката звонко выстукивает над заводью давнюю твою весну. Это от верб мягкий пушок на глазах твоих и на щеках. Это от рыбацкого костра, от терпкого дыма текут по щекам слезы… Прислушайся! В прозрачном небе шорох утиных стай. Крупная рыба плеснула у берега. Кто-то затянул песню. Помнишь?..»
Всю войну Василий Федоров оставался в Праге. После войны преподавал русский язык, работал переводчиком. С конца 30-х годов Федорова не печатали, хотя он продолжал писать и был полон’ творческих планов. Лишь в 50-е годы появились отдельные публикации его работ.
Умер Василий Георгиевич Федоров 8 марта 1959 года и был похоронен на православном участке Ольшанского кладбища в Праге.
P.S. Прочитав произведения Василия Федорова, невозможно не влюбиться в этого тонкого изящного писателя, в его МЯГКИЙ юмор, в героев его повестей и рассказов. Херсон может по праву гордиться тем, что ои дал миру писателя такого уровня. И дело чести истинных патриотов своего города — издать произведения Василия Федорова в Херсоне, чтобы каждый мог их прочесть и стать чуть добрее.
Ольга ЛЯНСБЕРГ
«Родной край». (Приложение к газете Вечерний Херсон №1)
Чародейный плес
Василий ФЕДОРОВ
Пришел Егор с войны, с японской, инвалидом, калекой. Встретила жена хромого, залилась слезами. А сынишке, Микола, о ту пору девятый годок пошел. Стал Егор работу какую глядеть — видит, за царем служба пропала, надо самому мозгами пораскинуть, как там и что. А тут господин один подвернулся знакомый, — когда-то Егор ему сад перекапывал, — помог с прошением, все, как полагается, по закону. Получил Егор место будочника на шоссе в северной Таврии. Перешел в казенную хату, понемногу завел хозяйство — благо корму для окота сколько влезет, да и скот, можно сказать, невзыскательный: две козы и десяток уток.
Хата стояла в степи, верстах в десяти от ближней деревни. Кругом желтели пески — кучугуры. Круглый год гулял ПО ним ветер, гнул шелюгу — вербу низкорослую, подвывал сердито и хмуро.
Приезжали к Егору охотники — сразу за хатой начиналось болото. Гибель водилось на нем уток и куликов всякого сорта, а по осени в густом очерете частенько садились гуси. Полюбился Егору один из приезжих — Корней Васильевич Жмыхин. Господин был хоть куда приятный, а уж выпить любил — Господи, твоя воля! Бывало, только приедет, сразу на стол баклагу с водкой.
— У вас, — говорит, — Егор Никанорыч, только и отдыхаю. Приятные, — говорит, — здесь окрестности.
А подвыпив, как полается каждому честному человеку, лез целовать, обнимал и даже нередко плакал.
— От чего бегу? — говорил.- Куда устремляюсь? Какие передо мной го-риз… горизонтальные перспективы?
И, стукнув по столу кулаком, так что подскакивали со звоном стаканы, свирепо сдвигал рыжие свои брови.
— От жены бегу, Егор Ник… Никанорыч. От жены своей, гадюки, будь она трижды проклята!
Долго держали друг друга в объятиях Егор и Корней Василии. Егор, впрочем, больше из человечества: чего же не обнять хорошего господина?
Обнимает, а сам глазком в окно по двору: «Квочка, кажись, в огород забралась, стерва».
И целовал Егор старательно: норовил прежде чем чмокнуть, утереть нос и бороду рукавом холщовой рубахи.
Потом шли спать. Егор на горище в солому — Корней Василич на супружеское ложе Егора.
К вечеру подымался Корней Василич, чесал искусанную блохами спину, ходил по комнате босыми ногами, в десятый раз разглядывал висевшие на стене фотографии.
— А это кто? — спрашивал, тыча рукой на какую-либо из фотографий.
— Сродственники, — отвечал Егор. -Сестра моя, значит, Степани да, с женихом ихняим, Спиридоном.
Две напряженные фигуры дико пялили в пространство глаза, словно им перед этим поставили клизму.
— Знатная фотография, — говорил Корней Василич. И, наклонившись, читал внизу кривые крупные буквы: — «Вспаминай на мине парой. Сестрица ваша па гроб своей жизни Степанида».
Потом Корней Василич шел на болото, больше, как говорится, для променада. Шел с ним иногда и Микола — пристрастился парнишка к охоте, не оттащить от болота, так бы, кажись, и век вековал у воды.
Вот и надумал как-то Корней Василич: «Я, — говорит, — тебе ружье подарю. Есть у меня одностволка, шомполка. Все равно без дела валяется».
С той поры и началась для Миколы волшебная жизнь, прямо-таки не жизнь, а малина.
Сначала с опаской разглядывал Егор жмыхи некий подарок.
«Вот, — думал, — ружжо. А где же к нему обойма? И потом непорядок -винтов никаких нету в середке… Комедия!»
Однако смекнул, в чем тут загвоздка — как порох засыпать и все, что полагается. Стали ходить с сыном на озеро, утречком чуть свет, на перелеты. Забирались куда-либо в камыш, сидели потихоньку — ждали.
Утки налетали со свистом, поводя в воздухе длинным змеиными шеями.
— Бей! Тятька, бей! — умоляющим голосом шептал Микола.
Егор подымал ружье, целился некоторое время и вдруг спускал вниз без выстрела.
— Высоко, — говорил он. — Оченно высоко. Жаль задаром снаряд портить.
— Ах, ты! — досадливо говорил Ми-кола. — Передний шел совсем низко. Прямо рукой достать.
Вынимал Егор табашницу, вертел цигарку, смотрел на разгоравшуюся зеленым пламенем зарю. Кругом шумел камыш, й звонко в нем перекликались рыжие вертлявые камышовки: «Черек-чик-чик, черек-чик, чик. Чик-черек, чик-черек».
А какая-то птица, ровно заправский пьяница через горлышко, однотонно тянула: «Буль, буль, буль, буль».
— Эх-ха! — говорил Егор. — Как наяривает)
II
Время, как ветер над кучугурами, сдуло без мала десяток лет. Кто-то оплел паутиной серебряной рыжую бороденку Егора. Умерла супружница, Фекла, еще в двенадцатом, от простуды. Зато, как явор, вырос сынок Микола, стал помогать отцу на шоссе, когда размывало дорогу дождями и требовалась починка.
— Ты посиди, — говорил отцу Микола. — Сам докопаю. Справлю. Дело пустяк.
Садился Егору дороги на камень, моргал глазами, смотрел на сына.
«Ишь, как выгнало в гору!» -думал.
Казалось Егору: вот нацепить ему, сыну, значит, бородку и прямо в него, прямо в него, в отца — портрет.
Тихо курилась степь жаркой песочной пылью.
Издали хата, казалось, горела красным кумачовым огнем черепичной казенной крыши. Шли неторопливо к обеду, надо было самим почистить картошку, сварить кулеш или борщ, а когда дичина, то поджарить. Садились вдвоем за стол — терлась у ног старая кошка, пел за коном ветер, напруживая оборванную осину. Редко-редко по дороге задребезжит чья-либо повозка. Да и понятно — время жаркое. Даже утки в камыше попритихли, только коршуны вьются над озерами.
Как-то пришел сосед из дальней будки — тоже солдат с японской. Руку ему оторвало шимозой и от контузии до сих пор заикался, однако ж человек был хороший и компанейский.
— 3дорово, — говорит, — молодцы. Хлеб-соль вам и всякое благополучие.
Вытащил Егор из шкалика полбутылки:
— Не побрезгуй, Иван Михалыч, откушай.
Выпил гость, крякнул, как полагается, и говорит:
— С войной вас, Егор Никанорыч, поздравить следует.
Вскинул Егор на соседа рыжеватые свои узкощельные глаза:
— С войной? Это, к примеру, кто же воюить?
Закрутил Иван Михалыч усы левой рукой — вместо правой рукав болтался:
— Люди говорять, что германец наседаить. Говорять, мобилизация для парней назначена.
«Мобилизация», — как эхо пронеслось в голове Егора.
И с той поры и днем и ночью звучало в тишине страшное это, тягучее слово. А тут и бумага пришла из волости: всем молодым людям, которые, значит, рождены в девяносто шестом и пятом, пожалуйте в воинское присутствие.
Заплакал Егор, отправляя сына в дорогу, и долго стоял, глядя вслед, пока не скрылся Микола за поворотом у черного акациевого леска.
«Дождался работника, — думал Егор, — можно сказать, товарища, и вот отнимают».
Пусто стало вокруг, неприветно. Только теперь заметил, как шумит-гудит ветер по кучугурам, пригибая к земле лозу. А над песками, над степью, с той стороны, где море, уже ползут черепашьи стада тяжелых осенних туч, Видит Егор — бумажку прибило ветром к курсу, должно быть, в шарабане кто дорого обедал — бумажка была сальная, замазанная… Поднял, стал читать…
«И еще по совету доктора Кауфмана кожу на лица размягчает особый крем. Что касается бюста, то для полных дам мы бы посоветовали массаж следующего вида…»
Читал Егор без всякого толка: мысль о сыне, о Миколе, гвоздем сидела — не вырвешь.
И дома у себя, в горнице, когда окропил закат багровым веником оконные стекла, долго сидел Егор неподвижный, как цапля в болоте.
Упало на землю бабье лето, заплело паутинами шелюгу на кучугурах: издали казалось — дым от цигарки стелется. По утрам над болотом в желтой осоке крякали стабунившиеся утки. Стали лететь гуси от Тендера, стал получать Егор письма.
Писал Микола, что все, слава Богу, благополучно, «а за три рубля справил я себе, Тятя, новую гимнастерку, потому, конечно, произвели в унтеры-офицеры».
Ухмылялся Егор, читая: «Шустрый парнишка, гляди на подпрапорщика потянет». Только прекратились вдруг сразу письма, словно бы кто заказал.
«Видно, на фронт далеко угнали, — думал Егор.- К примеру, и письма могли затеряться в дороге».
Ждал Егор со дня на день известий от сына. Каждое утро стоял у хаты, поджидая почту.
Со звоном проносилась мимо почтовая таратайка, знакомый почтарь, закутанный в рыжую бурку, только успевал мотнуть головой: «Нет, мол, сегодня. Нет ничего для вас, Егор Никанорыч».
А когда и лето прошло и заплакал над озером чибис, запер Егор на замок хату, пошел на пристань к Днепру: прослышал’, что раненых привезли с немецкого фронта.
Разыскал Егор лазарет — городишко был маленький, весь на ладони. Встретил во дворе сестру милосердия, смекнул: «Надо с хитрецой, осторожно».
— Здесь, — говорит, — у вас лежит солдат Тимофеев. Сродственник он мне, значит. Нельзя ли проведать?
Усмехнулась сестрица:
— Тимофеев? Здесь их почитай что десяток.
-Я к Николаю, — сказал Егор.- Николай Тимофеев — сынок мой единственный.
Махнула сестрица рукой.
— Идите, — говорит, — наверху посмотрите, в шестнадцатый номер.
Вошел Егор в низкую белую палату. Дух от лекарства тяжелый, так и тянет чихнуть. Не выдержал, чмыхнул носом. Ближний к дверям солдат в белом холщовом халате сказал:
— На здоровье.
Подошел Егор к койке: видно сразу, что парень приветный. Голова вся марлей заклеена, а глаза веселые, смеются.
Стал про войну пытать Егор, как там и что.
Дескать, я сам старый солдат. Вот с японской еще нога поранена. Да потихоньку и спросил:
— Есть ли кто из Модлинского сорок четвертого?
Подошел тут сбоку один солдатик, оперся на костыли, слушает. Посмотрел на Егора, сощурился:
— Собственно, вы про кого, отец?
— Да вот, — сказал Егор, — сродственник у меня был в полку, унтер-офицер. Тимофеев.
Сплюнул солдат на сторону, шаркнул по плевку туфлем.
— Как же не знать, -говорит.- Знаю, Миколой звать. Хороший был парень.
Екнуло сердце у Егора, холодок прошел по спине.
— Да, сильный был парень, — продолжал солдат, — Ходили вместе в атаку. Только его-то еще летось убили.
И поплыли куда-то стены, кровати, окна.
Пошатнулся Егор, присел на кровать, к солдату.
— Эх ты! Тетеря — выругались раненые.- Человек, может быть, отцом им приходится, а ты сразу бабах: убили. Тоже язык — балалайка!
Вышел Егор на улицу — сами ноги вынесли из лазарета. Вот и дорога белеет за околицей, через пески убегает в степь. Прошел с версту — камни справа навалены. Камни еще с Миколой возили весной. Задувал в глаза Егору ветер, забивал глаза песком, покраснели глаза, набухли. Незаметно так и до дома добрался — всю дорогу мысли одолевали. Видит — идет кто-то по шоссе вперевалку. Неужто Корней Василич? Он самый. Идет, пошатывается.
— Здравствуйте, Егор Никанорыч! Давненько не видались.
Оплешивел Корней Василич, постарел, однако лицо веселое, ухмыляется.
— Что же, — говорит, — тютють моя баба. Фи-фи!
Удивился Егор: когда бы успел набраться? Только не в натуре Корнея Василича, чтоб в одиночку пьянствовать.
— Радость, — говорит. — у меня на душе превеликая, Егор Никанорович. Баба моя, жена — фюить — опрокинулась, стерва.
— Померла? — спросил Егор и перекрестился.
Засмеялся Корней Василич.
— Прямо не верю, — говорит, к счастью. Вольный я теперь человек. Что хочу, то и делаю. Всю жизнь меня ела, гадина.
Сразу при входе в хату вытащил Корней Василич из сумки Знакомую баклагу. Помолчали немного — выпили. И от водки проснулась тоска, заморгал Егор глазами, заплакал:
— Ты пойми, Василич… сынок. Убили. Один был у мене… Убили.
После четвертой заплакал и Корней Василич:
— Я понимаю. Как не понять. Ты хоть знаешь, Егор,— был сын. А я что знаю? А? Что знаю? Аборты, гадюка, делала. Всех детей погубила, ре-ребяток…
Всхлипнул Корней Василич.
— Идем, — говорит, — на озеро. Хочу, — говорит, — в природу уйти от мира.
Вышли из хаты — пошли песками. Ветер трепал шелюгу на кучугурах, свистел и подсвистывал.
— Егор, — сказал Корней Василич, — стой!
Остановились на бугре у озера.
— Егор! Ты солдат… Я о войне, Егор… Вот, видишь, птичка?..
Корней Василич вынул из сетки жалко съежившегося, давно убитого бекаса. Намокшие перья нелепо топорщились во все стороны. Насколько минут молча смотрел на птицу, потом взял ее за лапки и отшвырнул далеко в болото.
— Егор, — сказал он, наклонив голову.- Внимая ужасам войны на волю пти-тичку отпускаю, — и заплакал.
От хмеля у Егора кружилась голова. Но одна была мысль ясная и колючая: «Нет сына, нет Миколы».
Вот плес, где. вместе подстерегали уток. За тем кустом шелюги когда-то делали заседку… Подошел к воде Егор — кто-то взглянул на него из озера. Кто-то знакомый, родной. И хоть торчала бородка клином — узнал. Сын это. Микола. Стоит Микола в воде, а вокруг него облака белые, даже цапля летит в синем пролете неба.
Протянул Егор руки навстречу сыну, видит — и сын протягивает. И на сыне такая же куртка зеленая, как и на Егоре. Заплакал Егор от радости и пошел напрямик к сыну. С тихим бульканием вскакивали со дна пузыри — вода поднялась выше пояса. Ближе родное лицо. Уже совсем близко. И сразу тьма хлынула в очи Егору. Только руки взметнулись над плесом и со свистом поднялась спугнутая в камышах утиная стая.
Уткнувшись головой в кусты, спал Корней Василич, тихо всхрапывая. Рядом лежала пустая баклага от водки. Покачнулась на камышине поздняя камышовка и завела торопливо над озером: «Черек, черек, чик, черек».
А от Тендера, с моря, вставали черепашьи стада тяжелых осенних туч.
1926 г., Варшава
«Родной край». (Приложение к газете Вечерний Херсон №1)