Советский тоталитаризм: структурно-функциональная характеристика явления
Китаев Владимир Александрович —
преподаватель кафедры истории Херсонского педагогического института.
На рубеже последних двух десятилетий XX века ход европейского и общемирового развития ознаменовался событием огромной исторической важности -распадом советской тоталитарной системы. Непосредственным выражением и прямым результатом краха советского тоталитаризма стали преобразования в Восточной Европе и возникновение независимых государств на территории бывшего СССР. В своей совокупности эти события означали смену исторических эпох и начало формирования нового социально-политического облика мира. Столь высокая степень их макросоциальной и геополитической важности была определена местом и ролью феномена советского тоталитаризма в истории XX столетия в целом и в рамках ее тоталитарной тенденции в частности.
Наиболее ярким проявлением последней было существование политических режимов, сложившихся в 20-30-е гг. в Советском Союзе, Германии, Италии, в 40-50-е гг. — в странах восточноевропейского региона и ряде азиатских государств. Указанные режимы, получившие в научной литературе название тоталитарных, обладали комплексом сходных признаков. Для любого из них было характерно стремление к разрыву с естественноисторической традицией, переустройству общественной жизни на рациональных и социально справедливых началах, воплощению в реальных формах идеи “нового мира” и “светлого будущего”. Столь же характерной чертой для них в реальной политической практике стало стремление к утверждению своей социальной или Национальной правоты путем кровавого террора и массовых репрессий, агрессивных войн и подрывной идеологической экспансии.
Однако, и в ряду политически себе подобных советский тоталитаризм выделялся длительностью существования, масштабами распространения, глубиной и силой воздействия на общественные и национальные устои подвластных ему народов. В процессе своего возникновения, функционирования и последующего распада он порождал невиданные прежде процессы и явления, создавал уникальные» исторические ситуации. Его социальный вызов довлел над миром в индустриальную эпоху. Его политические и экономические стремления лежали в основе автаркической цивилизации “реального социализма”. Его идеология и внешняя политика в период “холодной войны” привели человечество к биполярному мироустройству и глобальному противостоянию. Даже происходивший в конце 80-х — начале 90-х годов процесс его разложения и гибели не имел аналогов в предшествующем историческом развитии.
В отличие от западноевропейских тоталитарных образований, уничтоженных в ходе второй мировой войны, советская система прекратила свое существование без прямого силового воздействия извне. Отсюда следует, что крах тоталитаризма в его советской версии был вызван прежде всего действием факторов собственно тоталитарной эволюции и присущих данному феномену внутренних противоречий. Восточноевропейский процесс 1989 г. и дезинтеграция Советского Союза в 1991 г. стали, таким образом, единственным к настоящему времени исторически и логически чистым завершением тоталитарного эксперимента над обществом и человеческой природой.
Что же представлял собой советский тоталитарный феномен? Ответ на этот вопрос в силу неоднозначности высказываемых в литературе суждений нуждается прежде всего в определенной категориальной ясности.
Понятие “тоталитаризм” в отечественной общественной науке используется сравнительно недавно и в силу оторванности от западной традиции ошибочно трактуется в ряде публикаций как синоним терминов “авторитаризм”, “диктаторский режим” и т.п. Столь же некорректным является смешение категорий “тоталитаризм” и “коммунизм”, “тоталитаризм” и “социализм”, которые также не являются тождественными и находятся друг с другом в весьма сложной и противоречивой взаимосвязи.
Тоталитаризм, исходя из собственной семантики понятия, означает наличие всеобщей и полной (тотальной) власти государства над всеми сторонами жизни, всеобщее огосударствление. Эта его сторона совпадает с термином “этатизм”, но не исчерпывается последним, хотя в литературе и предпринимались попытки их идентификации. В историческом смысле, однако, тоталитаризм представляет собой гораздо более сложное явление и семантическая простота понятия в данном случае является обманчивой.
Более близким к сущности тоталитаризма предстает довольно часто встречающееся в западных источниках определение “идеократия”. Господство идеологии, ее самоценность и самодостаточность, первичность по отношению к другим сторонам жизни общества действительно составляет черту, имманентно присущую тоталитаризму.
Таким образом, всеобщая этатизация и всеобщая власть идей являются важнейшими составными частями понятия “тоталитаризм” и одновременно его компонентами как исторического явления. Однако при этом следует подчеркнуть принципиально важный момент, а именно, — историческую и хронологическую уникальность тоталитарных образований, их непохожесть на все другие известные формы общественного устройства. Тоталитаризм представляет собой исторически чрезвычайно специфичное явление, характерное исключительно для XX столетия и нигде ранее не встречающееся, хотя зарождение его материальных и идейных предпосылок происходило в более ранний период.
Как было отмечено выше, важнейшим сущностным элементом тоталитаризма было господство идеологии, выступавшей в качестве первоосновы общественной жизни. Во всех известных классических идеократиях (сталинском СССР, гитлеровской Германии, маоистском Китае) существовавшие там политические режимы сформировались на основе и с помощью идеологии, направленной на достижение позитивно сформулированной цели общественного переустройства. Несмотря на то, что идеологические подходы доктринально различались в разных тоталитарных системах и в отдельные периоды были подчеркнуто враждебны друг другу, они всегда оставались сопоставимыми по своей сути, которая заключалась в идее построения посредством государственной власти нового, социально справедливого общественного строя.
Формально эта идея представляла собой одно из ответвлений социалистической мысли XIX в., хотя ее генезис можно отследить и в более ранних утопических теориях. Отличительной особенностью, выделяющей ее из множества других социалистических концепций, была трактовка социализма именно как общественного строя, социальной модели с заранее заданными параметрами. Такая общественная конструкция по замыслу приверженцев данного направления социалистической идеи должна была представлять собой продукт сознательной деятельности людей, овладевших этой теорией и перестраивающих реальную жизнь в соответствии с ее умозрительными положениями. Свои теоретически завершенные формы эта линия нашла в некоторых работах К.Маркса и Ф.Энгельса, а впоследствии — В.И.Ленина, утопических в части содержания.
Именно революционный марксизм и марксизм-ленинизм, в которых обосновывалась возможность построения социально справедливого общества, созданного насильственным путем и функционирующего под всеобщим контролем и при непосредственном участии партии, добившейся всей полноты государственной власти и стали предтечей советской тоталитарной идеологии. И хотя сами по себе ни марксизм, ни впоследствии ленинизм не были законченными тоталитарными учениями, они объективно несли в себе тот идейный компонент, на основе которого в определенной исторической обстановке произошло зарождение и последующее развитие советского тоталитаризма.
Подтверждением сказанного служит тот факт, что и в других идеократиях первой половины XX в., базировавшихся на теориях фашизма и национал-социализма (далеких от марксизма и враждебных ему), необходимо присутствовали все те же положения об исключительной роли партии, ведущей к справедливому и разумному переустройству общественной жизни посредством силы государства. Все тоталитарные режимы оказываются сопоставимыми по их идейной сущности. Последняя раскрывается путем вычленения из множества второстепенных с точки зрения политической практики и полярно противоположных теоретических постулатов их главного обобщающего признака — стремления к обоснованию и всемирному распространению на государственной основе некого социального образца («социалистического строя» в СССР, “нового порядка” в Германии), в корне отличающегося от естественноисторических общественных образований.
Однако нельзя не заметить, что идеи разрыва с историческим прошлым и построения на рациональных началах нового общества остались бы лишь игрой утопического сознания, если бы не соотносились с реальными тенденциями общественной жизни того времени. Сильной стороной, в частности, ленинизма было то, что в нем очень верно были отражены проявления объективных тенденций и противоречий развития капитализма и буржуазного общества на рубеже XIX-XX столетий. Сюда можно отнести появление монополий в сфере производства и распределения, государственно — монополистическое регулирование самого процесса материального производства, усилившееся имущественное расслоение и обострение классовой борьбы, рационализацию и идеологизацию жизни, кризис гуманизма и т.д. В этих же исторических рамках впервые реально проявился процесс социализации общества, в том числе и в его государственных формах. И, наконец, бурный рост капитализма во второй половине XIX в. и вступление его в монополистическую стадию развития стимулировали возникновение машинной цивилизации, порождавшей у значительного числа современников не только веру во всемогущество машин в производстве материальных благ, но также иллюзию, что вся общественная жизнь может приобрести формы отлаженной и рационально функционирующей машины.
Совокупное действие этих проявлений создало к началу XX столетия уникальную историческую ситуацию: впервые общество испытало соблазн социального переустройства, имея для этого необходимые материальные возможности и предпосылки. При этом само общество объективно находилось в весьма сложной ситуации, определяемой быстрым, во многом стихийным ростом производительных сил и социальной напряженности и одновременно попытками ввести эти процессы в управляемое русло путем усиления государственного вмешательства. Такая обстановка была весьма благоприятной для возникновения и последующей деятельности партий, заявивших о своей готовности в случае прихода к государственной власти не только разрешить все существующие противоречия, но и ликвидировать путем целенаправленной социализации сами источники их возникновения.
Отсюда следует, что тоталитаризм не был “ошибкой истории” или результатом примитивной злонамеренности коммунистов в СССР, фашистов в Италии или нацистов в Германии, а представлял собой одну из версий общественного развития в индустриальную эпоху. Сказанное никоим образом не отменяет факта исторической тупиковости советского варианта тоталитаризма (равно как и всех других), однако позволяет рассмотреть и проанализировать его не как случайность, а как сложившееся на основе определенной комбинации объективных и субъективных факторов системное общественное явление.
Идеи социального переустройства, лежавшие у его истоков, имели в разных странах, тем не менее, конкретный источник и конкретного носителя. Речь идет о партиях, различными путями добившихся монополии на политическую власть и использовавших ее для “социалистического” преобразования общества в соответствии со своими идеологическими представлениями.
Стремление к идейному и политическому монополизму, которое после прихода к власти приобрело для этих партий характер важнейшего жизненного инстинкта, обуславливалось их программными и тактическими установками на то, что их теоретическая база и сформированная на ее основе идеология являются абсолютно верным и универсальным постижением сути и смысла общественной жизни, дающим им право на вмешательство в естественно-исторический процесс. Тайный ход истории стал для них единственным образом объяснимым (или им казалось, что стал объяснимым) и поддающимся изменению по воле партии. Отсюда проистекала крайняя нетерпимость, в частности, большевиков к политическому и идейному плюрализму и дуализму, даже любому намеку на оппозицию (особенно внутрипартийную), поскольку это угрожало целостности и исключительности “единственно верной” теории и идеологии построения нового общества и ставило под сомнение саму необходимость их пребывания у власти.
» Этим же объясняется и та, на первый взгляд, парадоксальная ожесточенность, с которой боролись между собой коммунистические и социалистические партии в той или иной стране после прихода к власти одной из них. Ведь владение “абсолютной истиной” социальной жизни невозможно было разделить между двумя и более субъектами, идейно и организационно отличными друг от друга. Их версии рациональных “социалистических” преобразований требовали иррациональной веры в непогрешимость избранного направления социального творчества, формируя тем самым идеократический системообразующий фактор тоталитаризма.
Данный вывод основывается на том, что идеократический монополизм, во-первых, легитимировал приход коммунистических и социалистических партий к власти и априорно оправдывал всю их текущую и будущую деятельность как объективную историческую необходимость; во-вторых, создавал политические и идейные предпосылки для решения задачи радикального общественного переустройства; в-третьих, обеспечивал жизнеспособность указанных партий, формируя для них определенную социальную базу.
Однако под действием идеократического фактора социальной утопии еще не возникает собственно тоталитаризм, а лишь задается первичный импульс системообразования последнего. Ведь сам тоталитаризм не есть утопия, тоталитаризм — это историческая реальность, возникающая при воплощении утопии в конкретные политические, экономические и духовные формы. Механизм этого процесса, ведущего к выходу общества из естественно-исторической спирали и формированию феномена тоталитарной системы впервые в истории был создан в Советской России, а затем с высокой степенью точности воспроизведен дочерними коммунистическими идеократиями.
Сущность его заключалась в том, что одного только идеократического потенциала любой, даже самой массовой партии было недостаточно, чтобы сломать устои существовавших общественных отношений, принудить общество к отказу от прошлого и настоящего в пользу утопии будущего, пусть даже самого привлекательного. Такие возможности могло дать только государство, целенаправленно используемое в качестве силы “…происшедшей из общества, но ставящей себя над ним” (Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. Т. 21. С. 170.) Реально существующая тенденция к отчуждению государства от общества, в естественно-исторических условиях сдерживаемая системой социально-политических противовесов, стала основой практической политики советского тоталитарного режима. Сначала в большевистской идеократии, а затем и в других тоталитарных образованиях для построения социалистического строя использовался государственный механизм.
При этом социальное моделирование под партийными лозунгами становилось новой государственной задачей, а источником самой социалистической государственности выступала партия. Такой невиданный ранее в истории симбиоз партийной организации и государственной машины в результате их взаимных мутаций привел к возникновению главной несущей конструкции тоталитаризма — “партии-государства” Это означало, что наряду с идеократическим фактором в процессе зарождения тоталитаризма начинал действовать также властно-силовой системообразующий фактор. Именно с этого момента можно уверенно говорить о существовании зародышевых форм тоталитаризма в той или иной стране, поскольку отныне все происходящие в них общественные процессы определялись воздействием идеологизированной партийно-этатистской пирамиды власти, сосредоточившей в своих руках всю военную, репрессивную, финансовую и пропагандистскую мощь государства.
И все же установление над обществом диктатуры партии-государства представляло лишь первый шаг к тоталитаризму как общественной системе. Ведь власть со стороны партии-государства не могла носить подлинно тоталитарного (всеобъемлющего и всепроникающего) характера до тех пор, пока сохранялось само общество, по отношению к которому партия-государство объективно выступала как чужеродная сила. Не преодолев этого противоречия, тоталитаризм не мог выйти за рамки зародышевых форм вне зависимости от того, насколько сильным и жестким был диктат, установленный партией-государством над всеми сторонами общественной жизни. В противном случае тоталитаризм никогда не стал бы собственно тоталитаризмом, оставшись в истории заведомо обреченной попыткой подчинить общество диктатуре огосударствившейся партии и идеологизированного государства.
Сказанное позволяет сделать вывод, что процесс системообразования тоталитаризма на следующем после возникновения партии-государства этапе, вызывался действием дополнительного фактора, позволявшего разрешить противоречие между партией-государством и обществом в пользу первого. Идеократический и властно-силовой факторы в политике партии-государства создавали для этого необходимые предпосылки, активно уничтожая основы прежней системы общественных отношений.
Сквозь призму практической политики большевистской партии, идея построения “передового” и “социально справедливого” общества материализовывалась в радикальном переустройстве естественноисторических базисных и надстроечных институтов. При этом неизбежно разрушалась прежняя структура непосредственно — общественных отношений и связей, а само общество приобретало структурно аморфный характер. Тем самым впервые в истории создавались реальные условия для установления над обществом подлинно тоталитарной власти со стороны партии-государства, достигаемой путем целенаправленного формирования новых, только ему подчиненных общественных структур и только на основе им же определенных принципов (структурный системообразующий фактор тоталитаризма). Власть партии-государства приобретала при этом необходимый для системообразования тоталитарного феномена абсолютный характер: во-первых, лишенное естественно-исторического базиса доныне существовавшее общество структурно разлагалось и погибало; во-вторых, в новом, тоталитарном обществе не допускалось существования иных отношений или возникновения иных связей, кроме структурных зависимостей, создаваемых партией-государством; в-третьих, структура самого тоталитарного общества становилась не чем иным, как структурой партии-государства, властно пронизавшего ею все сферы идеологизированной общественной жизни.
Поскольку тоталитарное структурирование объективно вело к неограниченному господству над обществом со стороны партии-государства, в ряде современных публикаций этот процесс трактуется исключительно как продиктованный стремлением пришедших к власти в Советской России большевиков любой ценой удержать эту власть, придать ей незыблемый и священный характер. Такая точка зрения имеет под собой реальную почву, однако является всего лишь раскрытием одного из побудительных мотивов тоталитарного социального творчества. Рассматриваемый процесс выходил далеко за рамки властных амбиций большевистской верхушки и диктовался прежде всего внутренней логикой “социалистических” преобразований, задаваемой самим фактором вмешательства в ход естественно-исторического развития.
Для формирования и развития советского тоталитаризма логический ряд системообразующих преобразований изначально определялся идеей построения социализма как обращенной в будущее цели общественного развития. Как сама цель, так и средства ее достижения продуцировались большевистской партией — монопольным источником и носителем “единственно верной” социалистической идеологии. При этом в обществе, сложившемся естественноисторическим образом, социализма в его “реальных” формах, как их понимали большевики, разумеется, не было и не могло быть. Более того, попытки внести вырванные из теоретического контекста и догматизированные революционно-марксистские идеи непосредственно общественного производства, ликвидации товарно-денежных отношений и т.п. в реальную жизнь вызывали в естественноисторическом обществе такую же естественную реакцию отторжения. Для “построения социализма” в этом случае оставался единственный путь, — если социализм не возникал при внесении социалистических идей в общественную жизнь, следовало, по логике большевистского руководства, насильственно придать ей формы, соответствовавшие теоретическим представлениям о нем.
Образцом новых структурных связей, восприимчивых к “реальному социализму” (то есть беспрекословно следующих воле партии-государства), выступала структура самой большевистской партии как единственного организованного носителя социалистической идеи. Поэтому и сам процесс построения социализма в реальных общественных формах сводился в конечном итоге к макросоциальному структурированию по идеологическому образу и организационному подобию правящей партии.
Содержание этих изменений, завершивших процесс формирования советского тоталитаризма, наилучшим образом раскрыто А.Г.Авторхановым: “…поскольку коммунистическая партия — единственная правящая и руководящая партия в СССР, то ее бдительное око и направляющая рука должны быть всюду и везде. Весь государственный организм — политика, экономика, культура, все социальное общежитие людей должно быть пропитано лишь одной идеей — большевистской партийностью, лишь одной силой — большевистским руководством…Ничто не может находиться вне поля партийного зрения — ни человек, ни вещи, ни пространство”. (Авторханов А.Г. Технология власти // Вопросы истории, 1991. — N11.С.70-71.)
Реальным общественным воплощением этого идеально-методологического принципа и стала советская тоталитарная система, структура которой обеспечивала уникальное состояние социума, тотально зависимого от партии-государства и обязанного ему самим фактом своего существования.
Действие структурного системообразующего фактора советского тоталитаризма, таким образом, становилось последним звеном в цепи “социалистических” преобразований на партийно-государственной основе. Соотношение с ним идеократического и властно-силового факторов определялось в этом процессе принципом обратной связи — подготовив социальную почву и обеспечив условия для тоталитарного структурирования, они, в результате, получали новые возможности для монопольного проникновения во все сферы общественной жизни, диктуя направление их развития и осуществляя контроль над ними через вновь созданную систему структурных связей с целью ее же (системы) перманентного воспроизводства. Спираль революционных изменений, вызванная идеократическим и властно-силовым вмешательством партии-государства в общественную жизнь логически и исторически замыкалась на создании и поддержании жизнеспособности тоталитарных структур.
Отсюда следует, что поиск конкретных механизмов целостности советской тоталитарной системы и выявление многообразных типов ее связей должен вестись с учетом структурно-функциональной характеристики изучаемого объекта. Высказанное положение нуждается прежде всего в содержательном наполнении, поскольку вопрос о структуре тоталитарных образований практически не изучен в современной литературе и представляет собой свободное поле для исследования. Осуществление этой задачи требует точного определения источника идеократических общественных изменений, который на основе анализа тоталитарного генезиса достоверно идентифицируется с деятельностью верхушки большевистской партии.
Придя к власти в результате октябрьского переворота 1917 г., большевики и практически немедленно приступили к проведению “социалистических” преобразований военно-коммунистического толка. При этом их действия объективно строились на основе внутренней логики идеократического переустройства общественной жизни. Стремление к идейному и политическому монополизму, формирование механизма массовых репрессий как системной основы власти, утверждение тотальной государственно-монополистической системы производства и распределения быстро стали главными тенденциями политической практики большевизма.
В соприкосновении с естественноисторическими отношениями собственности и власти тоталитарная политика военного коммунизма вызвала грандиозный социальный конфликт, известный в истории как гражданская война 1918-1920 гг. Столкновение коммунистической идеократии и традиционного общества вызвало их глубокую взаимную трансформацию.
Большевизм, быстро изжив наивный социалистический утопизм, заключавшийся в идее непосредственно-общественного производства и самоуправления, утвердился у власти и стал выступать в качестве государственной силы. Сами цели приложения v этой силы по-прежнему утопичны, как изначально утопична была идея построения путем насилия общества социальной справедливости. Однако действия большевистского руководства уже в период нэпа (1921 – 1928 гг.) стали строиться не на основе постулатов революционного марксизма, а исходя из четких представлений о системных основах тоталитарной власти. И нельзя не признать, что “единственно, в чем большевизм преуспел, так это в создании военно-мобилизационного механизма управления под эгидой структур с самодовлеющими социально-экономическими и политическими интересами, которым не было дела ни до социализма, ни до демократии” (Симонов Н.С. Демократическая альтернатива тоталитарному НЭПу // История СССР, 1992.- N1. С.56.) Социальная привлекательность преобразований во имя свободного исторического творчества трудящихся оставалась в революционно-романтическом прошлом. Социалистическая реальность оказывалась сводимой к жесткой системе структурных связей и зависимостей, определяемых политической, экономической и духовной монополией партии-государства.
Этому способствовало и качественное изменение структуры самого общественного организма в результате гражданской войны. Общество лишилось запаса естественноисторической прочности и утратило сферу политической жизни (вся полнота которой стала выражаться деятельностью правящей большевистской партии). В итоге возникли необходимые условия для первичного тоталитарного структурирования, направленного по линии партийно-этатистских связей в сфере геополитического распространения большевизма.
Структурная основа советского тоталитаризма представляла собой, таким образом, продукт эволюции РСДРП/б/ — РКП/б/ как “партии нового типа”, а точнее, идейных и организационных особенностей, заложенных в основу ее формирования и принявших гипертрофированные формы после прихода к власти. Основным вектором этой эволюции было усиление централизации партии, абсолютизации идеологической и организационной роли ее руководства и центрального партийного аппарата, формирование строгой внутрипартийной иерархии отношений между “ядром партии” (профессиональные партийные функционеры) и так называемыми “рядовыми партийцами”.
Кроме того, в процессе сращивания с институтами государственного управления, большевистская партия непрерывно утрачивала черты, присущие ей именно как партии и сама структурно превращалась в подобие бюрократического государственного учреждения. Качественные внутрипартийные изменения окончательно завершились к концу 20-х годов,когда ВКП/б/, утратив черты общественно-политической организации, структурно стала представлять собой стратифицированную вертикально-пирамидальную конструкцию командно-исполнительных связей. Вершину этой пирамиды тоталитарной власти формировал партийно-этатистский центр, то есть высший эшелон руководства партии, располагавший всей полнотой государственной мощи и возможностью воздействия на ход общественного развития через подчиненные ему структуры собственности и власти.
Процесс создания централизованной властной вертикали, впоследствии замкнувшей на себя все сферы общества, в первой половине 20-х годов вышел как за рамки РКП/б/, так и за границы Советской России. Удобным поводом для этого стало образование в 1922 г. Союза ССР, внешне выглядевшее как результат совместных государственных усилий ряда советских республик, стремившихся якобы создать “единое социалистическое государство” исходя из собственных национальных интересов. Однако к тому времени в них уже не существовало никакой иной государственной политики, кроме политики правящей коммунистической партии и ее “национальных отрядов”, имевших общее большевистское происхождение и общую структурную зависимость от партийно-этатистского центра.
Сущностная сторона процесса образования СССР как тоталитарного государства состояла в том, что партийно-этатистский центр с этого момента юридически включил в сферу своего идеократического и властно-силового подчинения территории и население ранее номинально самостоятельных республик, добившись тем самым наиболее благоприятной для себя возможности диктовать им условия “социалистического” общественного развития. Структурная же его сторона заключалась в механическом присоединении к централизованной властной вертикали аналогичных структур республиканских компартий и частичной кадровой абсорбции их руководящих верхушек в состав самого партийно-этатистского центра. При такой структуре властные и идеологические полномочия партийно-этатисткого центра не только не разделялись между республиканскими компартиями, но монопольно сохранялись им, приобретая теперь абсолютный характер по отношению к партийным организациям республик.
Экстенсивное структурирование главного несущего звена советского тоталитаризма было, таким образом, первоначально локализовано в границах Советского Союза, что определило геополитическую сферу непосредственного влияния партии-государства и в дальнейшем позволило перейти к интенсивном формам “социалистических” структурных изменений. Интенсивнее структурирование на базе партии-государства означала развитие тоталитаризма “вглубь”, то есть качественное изменение структуры всего общественного организма.
Идеологически оформленное официальной пропагандой как “строительство социализма в одной, отдельно взятой стране” и подкрепленное властно-силовым воздействием репрессивного аппарата государства, оно происходило в СССР на рубеже 20-х — 30-х годов. Политическая монополия партийно-этатистского союзного центра обеспечивала при этом единый способ структурирования, проистекавший из самой сущности тоталитарной власти и объективно базировавшийся на ряде принципов.
Принцип первый: ликвидация первоначального качества объекта структурных преобразований путем лишения его естественноисторической основы; достигался одновременным действием идеократического и властно-силового факторов; как следствие — деструкция собственно общества до аморфного состояния.
Принцип второй: придание объекту черт структурной совместимости с источником “социалистических” преобразований; достигается путем дополнения идеократического и властно-силового воздействия структурным системообразующим фактором; как следствие — огосударствление общественной жизни и ее идеологизация, превращение партийно-этатистского центра в источник общественного развития.
Принцип третий: структурное отождествление с объектом; достигается путем придания приоритетной роли структурному системообразующему фактору, идеократический и властно-силовой моменты утрачивают генетическое значение и начинают играть роль общественных стабилизаторов, выполняя охранительные функции по отношению к тоталитарным структурам, — как следствие -воспроизводство как расширенной формы партии-государства, образование тоталитарной общественной системы.
В целом указанные принципы с большей (военный коммунизм) или меньшей (НЭП) долей решительности реализовывались в политике большевистской, партии практически с момента ее прихода к власти, создавая предпосылки превращения советского тоталитаризма в системное общественное явление. Окончательное вызревание этих предпосылок относится к концу 20-х гг., когда в соответствии с логикой и духом тоталитарного системообразования окончательно завершилось внутреннее структурирование ядра партии-государства как монопольно-властного источника последующих общественных изменений.
Заключительная стадия тоталитарного структурирования в СССР известна в истории как “наступление социализма по всему фронту”, происходившее в первой половине 30-х годов. Действительно, это было тотальным наступлением на общество со стороны парти и-государства, сравнительно быстрое и легкое в тех сферах, где уже сложились подчиненные партийно-этатистскому центру структуры, тяжелое и беспощадное там, где их не существовало /коллективизация/. Однако результат его был везде одинаков: качественное изменение основ общественной жизни, в процессе которого партия-государство воспроизводило в масштабах общества, по сути, самое себя.
Отныне партия-государство выступало как демиург новой общественной жизни и как ее структурный первоисточник, как олицетворение абсолютной власти над обществом и как абсолютная общественная ценность. Это положение партии-государства и его главного несущего звена — партийно-этатистского центра -обеспечивалось уникальной структурой тоталитарных связей. Какая бы область общественной жизни ни становилась объектом воздействия со стороны партии-государства, она неизбежно приобретала однотипные формы вертикально-пирамидальной конструкции командно-исполнительных отношений, вершина которой также неизменно замыкалась одним из подразделений партийно-этатистского центра. Этот единообразный способ тоталитарного структурирования имел в рамках СССР как общественное, так и системно-государственное выражение. Так Украина, например, становится в этот период не только “чем-то похожим на одну из частей большего целого” (Субтельный О. Украина: история. — К.,1991. С. 351.), но вся ее общественная жизнь растворяется в мертвящем единообразии советских тоталитарных структур.
Подобная судьба ожидала все народы, оказавшиеся в сфере структурного воздействия советской тоталитарной системы. На протяжении 30-х годов во всех союзных республиках СССР под репрессивным и идеократическим влиянием партии-государства изменились отношения собственности, перестраивалась социально-классовая структура, выхолащивались национальные и религиозные традиции. Политическая, экономическая жизнь общества, попав под власть мутагенного фактора партии-государства, утрачивала свою первоначальную сущность и сама превращалась в ряд централизованных вертикально-пирамидальных структур, жестко связанных с партийно-государственной верхушкой.
Эта общественная модель приобрела в предвоенные годы внутренне завершенные формы государственно-монополистического социализма, представлявшего советскую версию тоталитарного системообразования. После окончания второй мировой войны, в ходе к которой потерпели военное поражение и были насильственно демонтированы европейские идеократии — нацистская Германия и фашистская Италия, влияние Советского Союза распространилось на регион Восточной Европы. Тем самым создались условия для нового витка тоталитарного структурирования за пределами СССР.
Поскольку любое историческое явление при тоталитаризме несет в себе скрытый, собственно тоталитарный смысл и подтекст, постольку оформление сферы особых интересов советского руководства в Восточной Европе далеко выходило за рамки простых имперских стремлений. Ведь само существование тоталитарной системы, как структурного производного от идеи исторической необходимости глобального социалистического переустройства, напрямую зависело от степени ее геполитического и макросоциального распространения.
Сказанное относится не только к советской системе, но и ко всем тоталитарным режимам в целом. Достаточно вспомнить, что у истоков любого тоталитарного образования лежала идея всемирного социального обновления как единственно верного пути человечества, чтобы увидеть подлинный смысл тоталитарной экспансии. Тем самым главный несущий элемент любой тоталитарной системы — партийно-этатический центр — стремился засвидетельствовать свою непреложную историческую правоту и подтвердить народу собственной страны насущную необходимость и историческую легитимность своего пребывания у власти. Дальше всех классических идеократий по этому пути тотальной лжи продвинулось советское руководство, провозгласившее СССР и его сателлитов в Восточной Европе, а затем и в Азии “ядром мировой социалистической системы”.
Исходя из идеократической необходимости советский образец под видом опыта социалистического строительства был в послевоенные годы широко растиражирован в восточноевропейских странах. Тем самым государства Восточной Европы вошли и были насильственно включены в советскую тоталитарную систему в качестве ее структурной периферии.
Ядром для формирования тоталитарных режимов в Польше и Чехословакии, Болгарии и Румынии, Венгрии и ГДР стали пришедшие к власти в этих странах коммунистические и рабочие партии. Все они были сформированы по образцу и подобию ВКП/6/-КПСС с ее командным аппаратом, полувоенной дисциплиной, внутрипартийным контролем и территориально-производственным принципом построения партийных организаций.
Взаимосвязь этих партий, имевшая какие-либо реальные политические результаты, осуществлялась исключительно на уровне руководства и носила для “братских партий” подчиненный и подотчетный характер по отношению к ВКП/б/-КПСС. Таким образом, взаимоотношения с коммунистическими и рабочими партиями стран Восточной Европы строились по той же схеме, что и внутри самой КПСС, которая состояла из республиканских партийных организаций, жестко связанных единым центральным аппаратом.
На основе этой партийно-политической конструкции и сформировалась система “социального содружества”, каждый структурный элемент которой представлял собой партийно-этатистскую пирамиду власти в национально-государственном оформлении.
Отсюда проистекла советская трактовка реального социализма как социалистического лагеря, включавшего в себя, образно говоря, два круга — малый (единое многонациональное союзное государство Советский Союз) и большой (социалистическое содружество). Состоявший из союзных республик малый круг системы был строго централизован и испытывал жесткий диктат партийно-государственной верхушки, осуществляемый через союзные органы управления. На периферии системы степень свободы была несколько выше, но не выходила за рамки “ограниченного суверенитета”, контролируемого органами СЭВ и ОВД.
Системы связей между союзными республиками и центром в СССР и между СССР и странами социалистического содружества были, таким образом, однотипны. Они включали в себя множество объектов, в большей или меньшей степени подчиненных единственному субъекту в лице советского руководства.
Внутри Советского Союза, как было показано выше, с момента его образования взаимоотношения республик и центра исчерпывались командно-бюрократической деятельностью последнего: все республиканские структуры неизменно замыкались в конечном итоге вертикальным подчинением союзным органам управления. Что касается социалистического содружества, то особенно ярко эта структурная подчиненность и прямая зависимость от советского партийно-этатистского центра проявлялась в его европейском секторе, который в силу особой геополитической важности вошел в сферу непосредственного влияния и пристального внимания руководства КПСС.
Под влиянием чисто внешних проявлений во взаимоотношениях “братских стран социализма”, в литературе они нередко определяются как отношения колониализма, патернализма и тому подобными естественно-историческими аналогиями. С позиций структурно-функционального анализа такая трактовка представляется весьма поверхностной, так как при этом не учитывается тот факт, что и сами восточноевропейские государства были тоталитарными по своему характеру и что в них самих существовали идеократические режимы и партийно-государственные центры власти. По сути, речь следует вести о существовании единой тоталитарной системы, состоявшей из нескольких централизованно связанных между собой, сущностно и структурно идентичных подсистем.
Этот вывод основывается на том, что, как и ранее в СССР, расширенное воспроизводство в восточноевропейском регионе тоталитарных структур привело к аналогичным общественным результатам. Как и в республиках Советского Союза тоталитарные структуры в Восточной Европе превратились, во взаимосвязи с советским партийно-этатистским центром, в самоценное и самодостаточное явление, враждебное исторической памяти, национальным традициям и подлинным общественным и государственным интересам. В восточноевропейских странах возник и сформировался уже известный на примере Советского Союза системно-исторический парадокс — в обществе, которое коммунистические и рабочие партии намеревались построить на рациональных и справедливых принципах, господствующей чертой стал иррационализм, а общественная реальность просто перестала соответствовать элементарным принципам здравого смысла. В этом внутреннем конфликте рационального начала и иррациональных результатов коренилось главное неразрешимое противоречие советского и восточноевропейского тоталитаризма, приведшее его к историческому тупику и стадиальной деструкции на рубеже 80-90-х годов.