Участковый педиатр

Written by adminkordi. Posted in Детская больница

Вернувшись с Дальнего Востока в Херсон в марте 1950 года, в мае того же года горздрав направил меня в детскую консультацию больницы им. братьев Тропиных на должность участкового педиатра. Это второе знакомство с больницей им. братьев Тропиных, а в народе просто «Тропинка». Участок № 3, шесть тысяч детей. Границы его были такие: часть Забалки и все Сухарное: Запорожская улица, Чайковская вся улица, со всеми Причальными — 1-й, 2-й, 3-й, за Сухарным были три улицы: Цюрупинская — 1-я, 2-я, 3-я и старый корпус сельхозинститута.

Улица Чайковская тогда была немощеная, грязь во все времена года, кроме лета, от «до лодыжек» и до «по колено». Имела специальные резиновые сапоги. Режим работы: три часа — прием, три часа- обслуживание на дому. Объем работы: кроме обслуживания вызовов на дому к больным детям, патронаж к детям до года: до 1 мес. посетить 3 раза, с 1 мес. до 1 года — ежемесячно. С 1 мес. до 1 года мамы с детьми должны были посещать консультацию для взвешивания, измерения, беседы с врачом по воспитанию своего ребенка. Но так как весной, зимой, осенью — дожди, грязь, да еще колясок ведь тогда не было, матери должны были нести укутанного ребенка на руках — тяжело. Вот и приходилось ежемесячно врачу осматривать их на дому.

Были еще и очаги перенесенных кишечных инфекций — тоже надо было посещать ежемесячно. Очаги менялись (наблюдались несколько месяцев), а общее количество сохранялось. В поликлиниках были кабинеты КИЗ (кишечных инфекционных заболеваний). Они строго следили, чтобы дети в очагах своевременно обследовались. За это отвечали медсестры и врач участка. За плохую работу санэпидемстанция штрафовала. Чаще надо было смотреть детей из неблагополучных семей по докладу медсестер.

Закончив прием, берешь в регистратуре список вызовов на дом и начинаешь дописывать его по плану профосмотров, кому подошел срок осмотра, стараясь взять из списка тех, кто по адресу ближе к адресам вызвавших. Список каждый день, сколько бы не было вызовов, выглядит внушительно. И несмотря на это, я все-таки любила работу на участке и очень не любила приемы в консультации. Хочется объяснить, почему. Ведь это же основная работа врача. Почему не любила и не люблю приемы даже сейчас, когда уже принимала в нашей областной поликлинике как врач-специалист нефролог? Это очереди больных. На 3 часа положено 18 больных. На консультативных приемах, уверена, должно быть как минимум вдвое меньше, а если говорить о качестве — то 2 человека на час. Не знаю, есть ли у нас примерные нормативы для специалистов сейчас, а когда я работала нефрологом — не было. Мы страдали, возмущались, прием затягивался, но все оставалось по-старому. А представьте грудных детей, даже если не все 18, а половина придут, или даже 5-6, что получается? Шум, крик, плач, «милое» общение матерей. Памперсов ведь тоже не было. Приходилось выходить к матерям, разбираться, иногда даже проводить «сортировку», как в медсанбате. Даже тяжелого больного взбудораженные мамы могут не пропустить.

И вот сидишь на таком приеме, все слышишь, что творится в коридоре (а раньше у нас такие были здания -для ожидания только узкий коридор), волнуешься, понимаешь правоту родителей — и стыдно, стыдно.

А почему любила посещение на дому? Да потому, что эти 3-4 часа в моем распоряжении, я здесь хозяйка, и могу свой маршрут расположить так, чтобы как можно больше осмотреть малышей. А главное, переходя от одного дома к другому, ты идешь улицей, можешь успокоиться, «остыть» от одного разговора и приготовиться к другому. Это для меня всегда было главным. А кроме того, в любой сезон видишь кусочек природы — снег, цветущие деревья, плоды на деревьях. Наступает умиротворение.

Теперь о своей работе, о сути ее на участке. Врач должен быть организатором ее, он хозяин на участке, у него в помощь медсестра и он сам должен составлять план своей работы на месяц (а они были) и на перспективу, чтобы участок жил и работал, как хороший часовой механизм, чтобы все дети здоровые были здоровы, а для этого надо обучить матерей, кроме того, надо у них заработать авторитет, чтобы они выполняли твои советы, а это советы по уходу, кормлению, проф. прививках, санэпидрежиме, психологическому развитию ребенка. А об этом надо не только рассказать, надо научить. И учить, убеждать надо так, чтобы не нарушить хорошего отношения с родителями. Меня учили так, и мои такие внушительные по сроку жизни годы подтвердили, что в споре двух людей вину на себя должен взять более опытный, более образованный человек, а в споре молодежи со стариками — тоже старшие (они опытнее, мудрее). А все замечания врач должен делать только спокойно, только деликатно. Если сорвёшься, жизнь обязательно тебя проучит (или ребёнку станет хуже, или ещё что-то приключится).

Медсестёр, кроме профессионального умения, надо воспитывать в любви к ребёнку, уважении к матери и родственникам, и честности. Честность у медсестёр должна быть на генетическом уровне. Нечестная, лживая медсестра — это вообще чудовищно. Таких людей, врачей, медсестер вообще не должно быть, их близко нельзя подпускать к медицине.

В общей сложности я проработала на участке 14 лет: 10 лет в Тропинке и 4 года в детской областной больнице и считаю, что врач-педиатр для своей пользы должен поработать на участке, иначе будет какая-то ущербность в знаниях врача. Он не будет знать детские инфекции — нет практики. Долгая работа на участке даёт моральное удовлетворение — тебя знают, ты всех знаешь. Со многими семьями складываются дружеские отношения.

Но… Бывает и по-другому. Я хочу рассказать о двух случаях из своей практики. Один закончился трагически.

1) Вызов к девочке на ул. Чайковского. Ребёнку около года. Жалобы — обильная рвота, мало мочится, температура в норме. Предлагаю больницу, сделать анализ мочи:

— Нет.

Прихожу на второй день — рвота продолжается, мочи нет. Начинаю повторно расспрашивать:

— Чем кормили?

— Как всегда, ничего необычного не давали.

И вдруг я вижу на столике флакон витамина Д на спирту:

— Вы давали ребёнку? Когда начали? И сколько вы дали?

И оказалось, что мама за 2 недели выпоила ребёнку весь флакон. Это огромная доза, рассчитана на десяток детей, назначение витамина Д от рахита мать получила в поликлинике. Но почему так передозировала? С её слов, дозу ей назначили правильно.

— Почему же вы столько дали?

— Хотела поскорее вылечить.

Девочку срочно госпитализировала, вызвав сама скорую помощь. Ребёнок умер, на вскрытии заключение — острая почечная недостаточность — отравление витамином Д.

После этого спиртовой раствор витамина Д нами не применялся.

2) Девочка 5-ти лет, вызов в старый корпус сельхозинститута. Диагноз — гнойная ангина: высокая температура, гнойные налёты на миндалинах, но налёт какой-то сероватый. Ничего нет хуже для врача на дому, чем диагноз гнойная ангина, потому что при ней необходимо исключить дифтерию. Существовали жёсткие правила при этом: при подозрении на дифтерию ты должен взять мазок из зева на дифтерию — ввести сыворотку противодифтерийную по-Безредко; намеченную дозу, исходя из клиники, вводить трёхкратно: первая инъекция, через полчаса вторая, ещё через полчаса третья — вся остальная доза. Все эти препараты мы носили с собой в чемоданчике. После введения всей дозы сыворотки через 5-10 минут у ребёнка появилась аллергическая реакция на сыворотку: озноб, температура 40 °, отёки, сыпь. Ввожу противоаллергические средства и собираюсь вызвать скорую помощь для госпитализации ребёнка. Был час дня, пришёл отец и, когда он увидел и оценил всю обстановку, он, соответственно, очень эмоционально нецензурно выругался, закрыл дверь ключом и сказал мне:

— Я ухожу на работу, а ты сиди тут и лечи, и не выйдешь из квартиры, пока ребёнку не станет лучше.

Моё состояние! Но отец прав тоже. Просидела я у них до 6 вечера, ребёнку стало лучше — снизилась температура, уменьшились отёки, стала исчезать сыпь. Мать меня выпустила через окно с тем, что завтра утром я приду. И посещала ежедневно, в течение недели. Ребёнок выздоровел. А могло быть и хуже — осложнение от сывороточной болезни с повреждением почек. Что чувствовал врач, посещая каждый день ребёнка! Прошло более 50-ти лет после этого, а я помню до сих пор.

Я, наверное, одна из немногих педиатров, просто по возрасту своему, попала в тот период работы детских консультаций и поликлиник, когда внедрялась трёхзвеньевая система. Это: стационар, приём в поликлинике, обслуживание вызовов к больным на участке. Смысл был в том, что врач участка, направляет больного в стационар, сам его там и лечит, а после выздоровления, выписывая из стационара, продолжает наблюдать и долечивать его. Сам себе пишешь эпикриз, вклеиваешь в амбулаторную карту, долечиваешь, потом ещё курс оздоровления проводишь, всё это документально оформляешь и только потом снимаешь с учёта. Работали мы по этой системе 2 года. На то время это нельзя было выполнить. То в стационаре надо задержаться, то на приёме. Система стала давать сбои и постепенно она как-то сама себя отменила. Но я в ней поучаствовала и пережила весь ужас некоторых нововведений.

Проработав 4 года на участке, в 1954 году я была переведена в стационар Тропинки — ординатором детского отделения и педиатром родильного (микропедиатром, как тогда называли неонатологов). Здесь, в родильном отделении, для того, чтобы узнать самой и научить медсестёр особенностям ухода и лечения новорожденных, я в течение года проработала с ними монографию Тура А.Ф. по новорожденным детям. В это время в родильных домах начиналась «эра стафилококковой инфекции»: пиодермии, пемфигус — малые формы. Ещё редки были случаи остеомиелита, сепсиса, флегмоны (большие формы). Ещё не было высокой летальности. Кроме лечения, главным было строгое выполнение санэпидрежима. А это — контроль за работой персонала.

Заведующей родильным отделением в эти годы была Сафроненко Галина Денисовна, кандидат медицинских наук, в будущем она защитила докторскую диссертацию и стала доктором медицинских наук. Это была очень энергичная, эмоциональная, красивая женщина. Была вспыльчивой, но доброй. Умела защитить, если необходимо, врача. Работать в отделение она меня пригласила сама. Но когда я за первый месяц работы подала отчёт о количестве разных форм стафилококковой инфекции, она вспылила: -Какой пемфигус, какая флегмона? Откуда ты это взяла? До тебя у нас таких болезней не было. Это ты принесла заразу, с твоим приходом всё началось.

Я пыталась ей доказать, показывала больных. Покричит, покричит, а потом скажет:

— Ты не обращай на меня внимания, делай своё дело. Больных выхаживали, лечили, они поправлялись, выписывались.

Кроме стафилококковой инфекции, сколько травм во время родов — кровоизлияния в мозг, переломы ключицы и т.д. Я уже знала всех акушерок в этом плане, у какой чего ожидать после её дежурства. Показывала, просила врачей-акушеров контролировать ведение родов. Работали все с большим желанием, дружно и ответственно.

В связи со стафилококковой инфекцией пришлось ужесточить контроль за медсёстрами, особенно во время пеленания всех детей перед кормлением. Делать надо было так: помыть руки, продезинфицировать их в дезрастворе, взять ребёнка, развернуть, тщательно осмотреть глаза, пупок, складки кожи, всё обработать, завернуть, положить в кроватку и перед тем, как взять очередного ребёнка, опять последовательно обработать свои руки. Двадцать детей — двадцать раз проделать эту процедуру. И если я вижу, что сестра замешкалась, пропустила какой-то элемент при обработке своих рук или при осмотре и обработке ребёнка, становится ясно, что без контроля она это не делает. Если делать постоянно, потом всё это автоматически, машинально выполняется. Или купание детей — наливается ½ ванны воды 36-37°, опускается на руке сестры ребёнок в воду, ягодицы на руке у сестры, голова поддерживается локтем, обмывается, переворачивается — грудка на ладони сестры, обливается на 1° ниже температуры ванны, и заворачивается в простыню. Лицо обрабатывается стерильными ватными шариками, особенно глаза, каждый глаз отдельным шариком. Слежу за сестрой и тоже замечаю непоследовательность, опять на дно кладётся пелёнка. Приношу книгу Антонова «Уход за грудным ребёнком»: там ванна, погружение ребёнка и нет пелёнок. После купания в пелёнках ребёнок скорее простуживается — мокрая пелёнка сильно отнимает тепло, охлаждает кожу.

В детском отделении Тропинки продолжалась обычная работа педиатра под руководством Тины Фёдоровны — совместные обходы, ежедневная корректировка назначений тяжёлых больных. В то время была вспышка туберкулёзных менингитов, у нас была выделена отдельная палата для них — 10 коек. Лежало до 15 человек. Лечили введением эндолюмбально стрептомицина. Ежедневно это надо было ввести. Сидишь в манипуляционной, на каталке подвозят больного, перекладывают на стол, укладывают на бок к тебе спиной, наметишь место, обработаешь, проколешь, введёшь — и всё. Это сколько же сделано этих проколов! Руки уже сами ощущали, через какие ткани проходишь, где появляется лёгкое препятствие, которое надо преодолеть. Руки до сих пор помнят эти ощущения и сделают эту манипуляцию и сегодня.

Отделение было на 60 коек, 20 — грудных, 40 — дошкольный и школьный возраст, уже патология старшего детства — заболевания желудочно-кишечного тракта, сердца, лёгких, печени, почек. Поэтому при переходе в областную детскую больницу в стационар было легче перейти на лечение старших детей.

А какие были врачебные конференции! Меня многому они научили. Общегородские конференции тогда Юрженко П.И. вел, секретарем был Слуцкий А.М. Это была учеба во всем — в тактике, в поведении, в деонтологии с участием ведущих специалистов города: Каменского Н.А., Титенко М., Строганов А.В. и др. Я просто бежала, ни одну не могла пропустить. В семь часов вечера начиналось заседание, а у меня полторы ставки всегда — в шесть заканчивала работу. Пока оттуда с работы добежишь. Надо сказать, что зал всегда был полон. Я всегда старалась, чтобы место поближе, чтобы видеть, слышать. В физиолечебнице был старинный нарядный, круглый зал с лепниной -вот там проводились наши конференции. Слуцкий, как секретарь, записывал каждую конференцию полностью: история больного, речь докладчика, лечащего врача, всех оппонентов, ход дебатов, потом выступающих — и резюме. Если ты что-то там не уловил, или не был, следующая конференция начинается с зачитывания протокола. Но это было художественное произведение! Он читал, как будто новеллу какую-то. И ты вспоминаешь: вот это не услышал, это не услышал, а он все изложил.

На конференциях они рассказывали о многих всяких мелочах из своей практики. Вот Юрженко П.И. учил нас, где и как гной искать нужно. Нельзя тонкой иглой искать гной:

— Хочешь гной найти?

Он подходил к больному, брал большой шприц, толстую иголку, укол — и доставал полшприца гноя.

— На! Каким же ты лез шприцом, как ты хотел гной получить?

Вот, например, эти все мелочи, как обследовать

прямую кишку:

— Как ты смотрел?

— Пальцем.

— Как пальцем, а больной где у тебя находился?

— На кровати.

— На корточки его посади. И засунь туда палец и тогда ты почувствуешь, что там.

Нас учили на собственном опыте. Как много я получила от старших товарищей, которые учили меня на своих ошибках! И я точно также стала о своих ошибках немедленно сообщать. Вот если вечером дежуришь, утром не можешь дождаться, чтобы рассказать, что ж ты там не так сделал. То есть мы не боялись сообщать о своих ошибках. Необходимо, чтобы была правдивая информация о болезни. Я помню, у Пирогова есть монография, он тоже на своих ошибках учил хирургов. И вот я, читая Пирогова, это запомнила, как надо честно и трепетно относиться к своей профессии врача.

Кроме работы в двух отделениях больницы, мне приходилось общаться с коллективом всей больницы, с его руководством. Тропинка в 1950-х годах занимала квартал. В центральном двухэтажном самом старом здании, но и в самом красивом, располагались на І-ом этаже хирургия, гинекология, на 2-ом — родильное. Все остальные отделения располагались в одноэтажных зданиях -терапия, детское, глазное, ЛОР, ортопедия-травматология, патанатомическое. В центре двора административное здание — канцелярия, конференц, зал. Двор был зелёный. Отдельное здание кухни, а посуда еще была от старой больницы Тропиных — медная, блестящая, ну, прямо золото — эти тазы, эти противни, эти котлы. Зайдешь на кухню — а все сверкает!

Главным врачом больницы с послевоенного времени был Владимир Зиновьевич Зильберштейн, по профессии — акушер-гинеколог. В 1920-е годы закончил Новороссийский мединститут. Войну прошёл фронтовым хирургом. Пожилой уже человек, среднего роста, худощавый, голова всегда выбрита, белый китель, начищенные ботинки. Руководил спокойно, тихо, криков руководящих никто не слышал. Приезжал всегда в бричке на лошадке в 6 часов утра.

Как-то во время дежурства я наблюдала этот утренний ритуал. Обход начинал с родильного отделения. Поднимался на 2-й этаж, где его ждала с накрахмаленным халатом дежурная акушерка. Поворачивался к акушерке спиной, влезал в рукава халата, акушерка помогала надеть халат и тихо, на носочках входил в отделение, в палаты, где матери в 6 часов утра кормили детей. Подходил к каждой матери, наклонясь к ней, беседовал, о чём-то расспрашивал. Акушерка докладывала о всех событиях за ночь. Тихо прощался, спускался на 1-й этаж — хирургия, гинекология и потом таким же образом обходил все остальные отделения, хозяйственные постройки и шёл в свой кабинет.

К 8 часам утра, к утренней врачебной конференции он был готов, даже всех тяжёлых больных увидел, а не только услышал о них. За ростом молодых врачей следил, часто приглашал на беседу. И всегда очень деликатно разговаривал. Даже замечания в неделикатной форме исключались.

Владимир Зиновьевич тяжело заболел, но продолжал работать. Всегда в своём кабинете, за столом, исхудавший, бледножелтушный, но спокойно разговаривающий с людьми. Только за 10 дней до смерти он ушёл со своего поста. Семьи у него не было. В последние 10 дней его жизни возле него по очереди дежурили медсёстры, сёстры-хозяйки.

Похороны были очень многолюдные, у властей он был в немилости, не разрешали подвезти гроб к больнице, чтобы дежуривший персонал и больные попрощались. Не разрешали! Сотрудники умоляли организаторов похорон — нельзя. И тогда несколько членов местного комитета договорились нарушить запрет, повернули процессию просто к больнице, остановились у ворот. Сотрудники и больные попрощались и траурный кортеж отправился на кладбище.

В 1953 году, когда Владимир Зиновьевич был ещё жив, мы пережили с ним драму — «дело врачей»! Тогда нас спасла только смерть Сталина — 5 марта 1953 года. Об этом я хочу рассказать чуть позже.

Николай Александрович Каменский — заведующий терапевтическим отделением. Врач очень высокой квалификации. Образован, воспитан, музыкален. Как я совсем недавно узнала, из семьи народников-разночинцев. Мать, Вера Соломоновна Казас, караимка. Известная народоволка, «караимка из Херсона». Участница петербургского кружка народовольцев, сослана в Херсон, через год — на север. Там встретилась со студентом Александром Каменским. После окончания ссылки вернулись в Херсон. Она учительствовала. Во время гражданской войны, когда в Херсоне были деникинцы, её арестовали, а сын Николай ходил на свидание к маме.

Николай Александрович и Владимир Зиновьевич были в чём-то очень похожи друг на друга, скорее всего, деликатным отношением к людям, состраданием к больным. Как молодой врач я просила Николая Александровича разрешения побывать у него на обходах. И этот обход он сделал для молодых врачей очень насыщенным -выслушивал, перкутировал, рассказывал об особенностях этих методов, приводил примеры из жизни, т. е. учил на примерах, предлагал:

— Вот послушайте, вот постучите сами, — и т. д.

Нам, молодым врачам, тяжело было дежурить по всем отделениям больницы — привозили новых, кому-то стало плохо. И я очень часто звонила с дежурства Николаю Александровичу домой, просила совета. Как я стеснялась этих своих звонков! Но Николай Александрович всегда был спокоен, приветлив, подробно рассказывал, что надо сделать, а если чувствовал, что серьёзно, приезжал.

— Не волнуйтесь, я сейчас приеду.

А, осмотрев больного, скажет:

— Хорошо, что вызвали.

Подробно расскажет, что надо делать до утра.

Спросит:

— Вы поняли?

Хорошо знаю и другой опыт, когда необходимо обратиться к педиатру, старшему по своему положению, или к врачу-специалисту: сколько негатива, недовольства в голосе, а нередко бывало и такое:

— Диплом есть, разбирайтесь сами.

Ещё одна черта у Николая Александровича — уважение к коллегам, честность. Один из немногих тогда врачей, он официально вёл частный приём у себя на дому (платил в финорганы). Но если больной платил больше, обнаружив, он посылал своего помощника догнать и вернуть лишнее. А медиков принимал бесплатно. И очень обижался, если они всё-таки пытались расплатиться.

Попов Яков Дмитриевич — бывший фронтовой хирург. Очень опытный, доступный и отзывчивый. Приехав в Херсон и заняв место заведующего хирургическим отделением, он жил какое-то время на территории больницы из-за отсутствия квартиры. Вот тогда и узнали и его характер, и его доброту. Не было ни одной ночи, чтобы его не подняли с постели для осмотра доставленного скорой помощью хирургического больного. Посмотрит, посмеётся, скрутит пальцами «фигу», покажет ее врачу скорой помощи — это значит нет необходимости в операции, и уйдёт. Больного отвозили домой. Раньше как-то не было так, чтобы среди ночи больной добирался сам.

На дежурстве по больнице наблюдала такой случай. Под утро привезли больную с судостроительного завода с тяжёлым ранением — разбилось оконное стекло, упало женщине на бедро, разрезало крупные сосуды. Занесли в перевязочную, положили на стол. Женщина очень бледная, спокойная, заторможенная. Хирург начал ревизию раны, кровь продолжает заливать рану. Попова уже вызвали. Вбегает в перевязочную и как закричит:

— Что ты делаешь, ведь больная в шоке!

И начал быстро оказывать помощь уже так, как это было принято. Несколько раз я просилась поприсутствовать на его операциях- разрешал. Обязательно что-то полезное для себя вынесешь.

Михаил Абрамович Монастырский — заведующий ортопедо-травматологическим отделением. Его женой была Белла Иосифовна — педиатр детской больницы, вначале городской, а 1964 года — областной. Мы знали друг друга. Приехали они из Киева. Михаил Абрамович работал главным врачом детского костно-туберкулёзного санатория, оперировал, написал кандидатскую диссертацию. Потом главным врачом санатория стал Булахов В.К. — бывший заведующий областным здравотделом. Михаил Абрамович стал оперирующим хирургом. А когда встал вопрос об открытии травматологического отделения в Тропинке и предложили ему это сделать, он создал его и руководил им до конца своей жизни. Помню, что в больнице это было одно из ведущих отделений. А сам Михаил Абрамович был обаятельнейшим человеком. Деловой, общительный, весёлый, доступный, готовый в любое время оказать помощь и больному, и врачу в консультации.

Умер он 7 августа 1980 года. Только через много-много лет я узнала, что в Киеве он попал в «дело врачей», пострадал. Работал в клинике ортопедии и травматологии у профессора Бабича. Профессор был арестован. Монастырского убрали из клиники, вёл приём в поликлинике какой-то больницы около года, а потом направили в Херсон. А какие, видимо, были планы — кандидатская — докторская — учёный и практик. Белла Иосифовна иногда проговаривалась:

— Если бы не «дело врачей», у нас всё было бы по-другому, а так мы в этой дыре и остались.

А профессор Бабич после смерти Сталина вернулся в клинику.

И мне вспомнилось херсонское «дело врачей» 1951-1953 гг… Потрясением было для всех, когда впервые объявили, что в Москве открылась, как тогда писали, «банда врачей-убийц». Врачи были уже арестованы. Как правило, это были врачи, лечившие Сталина и правительство — крупные учёные, доктора наук, с большим опытом, стажем работы. И, как всегда в те времена, стали искать такие группы по всему СССР. И вот в Херсоне (были ли ещё где, мы не знали) «обнаружили» такую группу. А что в это время творилось в городе! Везде только разговоры о врачах-убийцах. Поликлиники пустые, больницы тоже опустели. Врачам не верят, от лечения отказываются. Во всех местах скопления людей только разговоры о врачах. Боишься, чтобы тебя не узнали в автобусе, на улице, оскорбляли.

И вот в такой обстановке в феврале 1953 года меня вызвали впервые на допрос в КГБ. Я шла и понимала, что обречена. Был опыт 1937, 1947 гг. Мне тогда было 28 лет, у меня был 4-летний сын. А муж в это время учился в мединституте (1950-1956 гг.), жил в Днепропетровске и ни о чём не знал, даже не догадывался. Перед первым допросом я даже не догадывалась, о чём будет речь. Прихожу, при входе показываю свой вызов, отбирают и с дежурным мы спускаемся в подвал — слева, справа стальные двери, тихо (а может это от страха всё показалось). Из подвала поднимаемся на 2-ой этаж, вводят в кабинет, где сидит следователь. Первое, что он делает — берёт подписку о неразглашении тайны. Следователь молодой, а руководитель следственной группы — мой сосед по квартире — дверь в дверь. Что пришлось нам с ним пережить! Общий коридор, общая кухня, где был и умывальник. Как мы прятались друг от друга! Как мы боялись друг друга!

После каждого допроса следователь звонил и докладывал ему:

— Закончил допрос такой-то. Вы придете?

Ответ:

— Нет, отпускайте.

Начинается допрос с заполнения обычных официальных данных:

— Фамилия, имя, год рождения, национальность.

Ответ:

— Русская.

Следователь вздрагивает и говорит:

— Как русская?! А почему же Подольская?

Я отвечаю:

— Потому что у меня муж еврей.

— А, так вы из одного кодла!

И вот это слово, и как оно было сказано, подтвердило, что всё, о чём бы ты ни говорила, ничего не поможет. Всё уже решено. И началось…

На столе бутылочки с таблетками, порошками, жидкими лекарствами.

— Скажите, каким из этих лекарств можно отравить ребёнка?

Пирамидон, сульфодимезин, хлористый кальций, т. е. — ничем.

Отвечаю:

— Этими лекарствами отравить нельзя.

— А может быть можно? А чем можно? А знаете ли в вашем объединении врача, который мог бы отравить ребёнка?

И вот до меня наконец доходит. У нас на Жилпосёлке была высокая детская смертность. А что такое Жилпосёлок? Бараки, матери-вдовы или одиночки, голод, холод, нищета. Педиатры детской поликлиники Тропинки, в основном, еврейки. Главный врач Зильберштейн Владимир Зиновьевич — еврей. А я сижу в горздраве — инспектор по вопросам охраны материнства и детства и покрываю их.

Следователь продолжает:

— А как вы работаете? Какой у вас стиль работы, как часто вы контролируете учреждения, бывают сбои в плане проверок?

— Конечно, бывают.

— Напишите, какие сбои бывали?

И вопросы как-то ставились под таким углом, что получался ответ:

— Да, не выполнила, да, не успела, — и т. д.

И опять по второму кругу:

— Нет, этим нельзя отравить.

— Назовите фамилию педиатра, который мог это сделать?

— Я такого не знаю.

— А, может быть, знаете, вспомните.

И так ещё раз по тому же кругу. Все 20 листов я подписала — да, виновата, да, не выполнила.

Очень долго, мучительно долго для меня шёл допрос. Вышла с допроса в темноте и в таком, видимо, шоковом состоянии, что не знала, куда мне идти. Чтобы только скорее отойти от этого здания, я пошла. И как оказалось, я ушла в сторону ХБК, а жила на ул. Ленина, 40. Смотрю, район незнакомый. Стала спрашивать, как мне выйти на ул. Ленина.

Я не помню, во сколько я пришла (в темноте я ещё долго бродила по городу). Захожу. Женя сидит на стульчике у печки-голландки. Я сняла его с этого стульчика, села сама, прислонилась к печке спиной, Женю посадила к себе на колени и замерла. Сколько мы так просидели, я тоже не знаю. Как сын всё это выдержал? А родители, что они могли подумать? Откуда я явилась, что со мной? Я молча уложила Женю спать, легла и стала прислушиваться, когда приедет за мной «воронок». И в последующем каждая ночь сопровождалась ожиданием «воронка».

Через какое-то время опять вызывают на допрос. Всё те же вопросы и те же ответы. Допрос короче по времени, отпускают. Назначают встречу на 5-е марта. Утром собираюсь на допрос. По радио объявление — умер Сталин. Уже 2-е суток шли сообщения, что он тяжело болен, в коме. Иду на 9 часов зарёванная, красная, лицо распухшее по ул. Ришельевской (теперь ул. Октябрьской революции), где стоит здание КГБ (угол Декабристов). Потом это здание было закрыто, но я его боялась и обходила его всякими другими путями, лишь бы не пройти мимо.

Прихожу, открываю дверь, подхожу к окошку, называю себя и говорю, что меня на сегодня вызывали. Жду. И вот по лестнице сбегает мой следователь. Обращаю внимание, что у него не траурное лицо. Я зарёванная, а он светлый какой-то. Подходит и говорит:

— Вы видите, какой сегодня тяжёлый день, какое несчастье. Мы сегодня с вами работать не будем. Идите домой. Когда вы ещё понадобитесь, мы вас вызовем.

Так я перестала ждать ночью «воронка», отсыпалась.

Кстати, когда я пришла после первого допроса в своё детское отделение в Тропинке, я поняла, кто из сотрудников побывал там, в КГБ. Лица были другие. Потом через много лет мне сестра-хозяйка отделения рассказывала, что когда её там «допытывали» (она же очень давно работала с Зильберштейном), она, его защищая, говорила:

— Я его давно знаю, не может он быть таким.

Следователь ей сказал:

— Эх вы, русская женщина!

Хозяйку эту звали Матрёна Ивановна.

Дело о «врачах-убийцах» — это по сути был «еврейский вопрос». Вот тогда был бы первый Холокост. Значительно позже рассказывали, что были готовы составы теплушек, готовились списки. Смерть Сталина мгновенно остановила этот процесс. Следовательно, даже ближайшему окружению, была понятна вся абсурдность этого обвинения. Хорошо эти моменты показаны в сериале «Московская сага».