Сапфировый ручей
Весна у нас началась как-то очень уж неожиданно и бурно. В один из дней конца апреля вдруг очистилось небо и засверкало яркое, горячее солнце. Вмиг побурел белый снег, вздулся и превратился в полноводную, переполненную мутной водой реку небольшой ручей, отделяющий комендатуру от маленького кишлака, где жил Нури. Через несколько дней весь наш городок превратился в утопающий в талой воде остров, по которому стремительно и шумно неслись вниз к ручью потоки воды. Мощный поток, сметая с берега камни и кусты, несся теперь куда-то вниз в долины по руслу ручья.
В школу мы добирались по стопкам кирпичей, уложенных плоскими пирамидами примерно в полутора метрах друг от друга. Высота этих пирамидок была в три-четыре кирпичами приходилось прыгать с пирамидки на пирамидку.
Зима, по словам старожилов, выдалась как никогда снежной, а весна наступила очень уж быстро.
Скоро стало известно, что внизу, в долинах, мощнейшие сели произвели огромные разрушения, снеся несколько мелких кишлаков и смыв множество домов в крупных кишлаках. Погибло много скота и были человеческие жертвы.
Праздник 1 Мая мы встретили уже вполне по-весеннему. Везде еще громоздились серо-бурые, истекающие влагой снежные сугробы, но на взгорках уже начинала зеленеть молодая травка, обильно цвели голубоватые подснежники и еще какие-то желтые цветы. Горы вокруг городка еще были в снегу, но везде уже темнели пятна больших проталин, с каждым днем становившиеся все больше.
Сразу же по приезду отец уехал на заставы, те, что не были отрезаны от комендатуры, а, вернувшись, со свойственной ему настойчивостью, занялся хозяйственными делами.
Еще до его приезда в теплице были высажены семена капусты, помидоров и огурцов в небольшие ящички с унавоженной землей. Рассада взошла дружно и была необычайно зелена и красива.
В один из выходных дней был назначен субботник, и все женщины вместе с нами, детьми, отправились пикировать эту рассаду в маленькие бумажные стаканчики с землей. Часть женщин изготовляла стаканчики, а другие набивали их землей с примесью песка и сажали в них крохотные растеньица.
Детям эту ответственную работу не доверяли и приходилось то приносить бумажные стаканчики, то насыпать в них маленькими совочками землю. А через две недели эти стаканчики с заметно подросшей рассадой капусты уже были высажены на свежевспаханном огороде, образуя длинные ровные ряды. Рядом солдаты сажали картошку, пророщенную в специальных ящиках. Рассада помидоров и огурцов попадала в землю еще через неделю.
К этому времени весна полностью вступила в свои права. Накануне закончился учебный год в нашей школе, и свободного времени стало сколько угодно.
Возня на огороде доставляла мне какое-то особенное удовольствие, хотя штаны, куртка и руки были заляпаны грязью: сажать крохотные кустики растений, сознавая, что скоро они вырастут и дадут урожай, было по-своему приятно.
На огороде меня и нашел Нури, сразу же с таинственным видом увлекая в сторону. Паводок кончился несколько дней назад, ручей обмелел, хотя еще не совсем вошел в свое прежнее русло, но по нему уже текла светлая, почти прозрачная вода.
То, что предложил мне Нури, сразу же заставило меня забыть про огород и утратить всякий интерес к кипевшей на нем работе.
Нури предложил мне искать сапфиры. Предложение это было не совсем внезапным. Еще зимой он под большим секретом признался мне, что несколько раз уже участвовал в их поиске и вполне удачно.
Зная его склонность к преувеличениям, а иногда и к очень уж необычайным фантазиям, я не сразу ему поверил. Заметив мое явное недоверие, он немного поколебался и принес маленький матерчатый мешочек, предложив заглянуть внутрь. Я заглянул и на какое-то время утратил дар речи, поддавшись магическому воздействию тусклого мерцания в лучах настольной лампы маленьких синеватых камешков, которыми был наполовину наполнен мешок. Часть из них Нури высыпал на стол, и они заискрились своими неровными гранями и сколами.
Забеспокоившийся вдруг Нури потребовал от меня честного слова никому и никогда не говорить об этих камешках. И я машинально, зачарованный их видом, дал ему слово, сразу же его успокоив.
Спрятав мешочек, Нури рассказал, что им с братом в прошлом году очень повезло и они нашли сапфиров намного больше, чем все те в кишлаке, кто этим занимался. А занимались, как я тут же понял, чуть ли не все жители кишлака, от маленьких ребят до взрослых мужчин.
Махмуд, оказывается, собирался жениться до призыва в армию, и все эти камешки должны были стать его калымом для покупки невесты из соседнего большого кишлака. Вернее, не сами камешки, а деньги, за них вырученные.
Негласная добыча, продажа и покупка сапфиров были уголовно наказуемы. Но как я понял со слов Нури, этим безбоязненно все занимались, а преследовать никого не преследовали, так, как насколько я знал, милиция, призванная якобы стоять на страже государственных интересов, существовала в незначительном количестве только в далеком районном центре Кулябе, а в здешних кишлаках она никогда не появлялась.
Самым безопасным было продавать сапфиры на месте приезжающим скупщикам, но при этом сильно проигрывать в цене. А самым опасным было ехать с ними самим в большие среднеазиатские города, особенно в Ташкент, где цены были втрое большими, но и риск попасться в руки властей резко при этом возрастал. К приезжим памирским горцам милиция относилась с повышенным вниманием, так как знала, для чего они приезжают. Угроза при таких поездках исходила еще и от целой сети подпольных торговцев сапфирами, которые лишались своего посреднического заработка. А торговцы эти, как правило, тесно были связаны и с милицией, и с уголовным миром.
Все это я узнал от Нури за несколько минут из его быстрой, отрывистой речи, пересыпанной обиходными таджикскими фразами и словами.
Мне очень хотелось тоже найти сапфиры, но узнав о том, что это уголовно наказуемо, я засомневался. Нас с сестрой воспитывали в строгом уважении к закону, наверное, так же, как и всех моих товарищей по школе, и нарушать закон мне казалось совсем не позволительным.
Тем не менее, когда Нури предложил мне принять участие в поисках вместе с ним, я сразу же решился. Продавать найденное я не собирался, а найти хотелось неудержимо.
Только тут я узнал, что наиболее успешными бывают поиски весной сразу после паводков. Могучие потоки в ручьях и речках смывают часть грунта, выворачивают и уносят большие камни и часто выбрасывают синие и лазоревые кристаллы сапфиров на поверхность из их гнезд в толще земли. Как только вода входит в русло и опять становиться прозрачной, можно найти сапфиры на берегу или в воде у берега. Речки и ручьи, в которых они обычно попадаются, наперечет, но все равно все старательно скрывают места своих поисков.
Потом по находкам на берегу и в воде определяют, где сапфиры могут залегать в грунте, и пытаются их найти, копая и просеивая землю. Работа эта тяжела и изнурительна и к тому же часто совсем бесплодна, потому что находки коренного месторождения случаются крайне редко. Обычно нашедший такое месторождение горец становится богатым и тут же уезжает в другие более благодатные места, часто совсем прекращая всякую связь со своей родней, боясь зависти и недоброжелательства.
Раньше такие счастливцы чаще всего уходили в Афганистан, становясь там состоятельными торговцами, скотоводами или земледельцами. Теперь же, с укреплением границы, это стало почти невозможным и даже контрабандные поездки почти полностью прекратились. Уезжали же теперь чаще всего в отдаленные города Таджикистана, покупали там дома и жили тихой, сытой и обеспеченной жизнью.
Теперь Нури пришел ко мне сказать, что время для поисков наступило и мы можем отправляться. Его отец, брат Махмуд и несколько родственников еще ранним утром уехали на конях в далекие ущелья километров за тридцать от кишлака, а его с собой не взяли. В тех далеких пустынных ущельях на маленьких ручьях они надеялись повторить успех прошлого года. То, что они пренебрегли услугами Нури, скорее всего, его сильно обидело, хотя он всячески силился этого не показать.
Уже у дувала городка он вдруг остановил меня и потребовал, чтобы я дал что-то вроде клятвы, что никогда и никому не покажу места, на которое он собирался меня отвести. Клятва эта произносилась на таджикском языке и, насколько я понял, в случае ее нарушения, я должен был потерять зубы, волосы, здоровье и память, превратившись в дряхлого, немощного старика. Нетерпение меня одолевало и я, не споря, повторил все те нелепости, которые содержала эта клятва, успокоив его окончательно.
Мать с сестрой остались на огороде, отец был на границе, и я, наспех бросив в сумку краюху хлеба и две банки консервов, побежал к Нури, ожидавшим меня да дувалом. В руках он держал небольшую деревянную лопатку, довольно легкую и прочную. Пошли мы по дороге к большому кишлаку, а потом резко свернули в сторону бани. Речка, на которой она стояла, уже совсем вошла в свое обычное русло, и мы, прыгая с камня на камень, быстро ее форсировали.
Осыпи мы обошли стороной, сделав изрядный крюк, и попали в гористое ущелье, по которому протекал большой ручей. Один из его берегов почти отвесно поднимался вверх, образуя большую гору, вершина которой еле проглядывалась где-то вверху, а другой был полог, и вдоль ручья можно было идти несколько километров, пока берег не становился крутым и скалистым, и где ручей уходил в скалы.
Нури пошел впереди, поминутно ковыряя камни своей лопаткой и к чему-то приглядываясь. Я шел за ним и во все глаза разглядывал берег у самой воды, стараясь увидеть синий камешек в полупрозрачной воде.
Шли мы медленно. Время от времени Нури начинал выворачивать руками большие камни и лопаткой разгребать более мелкие под ними. Часто он бросал лопатку и действовал руками, поднося пригоршни мелких камешков пополам с песком к самым глазам и медленно высыпая их сквозь пальцы. Я усиленно ему подражал.
Чувствовалось, что недавний паводок хорошо потрудился. По всему пологому берегу валялись большие, принесенные откуда-то сверху камни, часть которых нам не под силу было даже стронуть с места. Никаких сапфиров видно нигде не было, но я и не надеялся, что они будут валяться по всему берегу, и поэтому терпеливо разгребал, смотрел и надеялся.
Обедали мы на берегу, греясь на солнце. Ручей дальше уходил в узкую каменную щель между сдвинувшимися горами и пройти дальше было невозможно. Нам теперь предстояло идти по совсем маленькому ручейку, который впадал в большой у самой щели. Вода по нему еле сочилась, но один из его берегов был пологим.
Нури сказал, что в прошлом году Махмуд нашел на этом маленьком ручейке два небольших сапфира. А на большом — когда-то нашел большой сапфир Нури.
Обедая, я вдруг вспомнил рассказы отца о золотодобыче на Пяндже и начал расспрашивать Нури. Золото ему промышлять не приходилось, да его и не было в здешних горах. Чаще всего его мыли в речках и ручьях километрах в 60-70 отсюда и местные таджики в его промысле не участвовали, так как издавна поездки в те отдаленные места приводили к столкновениям с таджиками, живущими там.
Больше всего золота раньше мыли в самом Пяндже в его нижнем течении. Когда граница не охранялась или почти не охранялась, поздней весной после окончания паводка туда иногда стекалось по нескольку тысяч золотоискателей, надеявшихся на удачу. Но, как правило, много золота никогда не намывали, а в отдельные годы его не случалось совсем. По-видимому, паводок не всегда вымывал его коренные месторождения.
По словам Нури, мыли золото на обычной, немного подстриженной бараньей шкуре. Раз за разом нагружался и смывался с нее песок и гравий. Когда же старателю начинало казаться, что шкура потяжелела, он вытаскивал ее на берег и высыпал все, набившееся в ее шерсть, на расстеленную материю. Золото, если оно было, в виде чешуек, песчинок и мелких самородков оказывалось в шерсти у самой кожи и его вытряхивали на еще один кусок материи, не забывая тщательно осмотреть и перебрать обычный песок и гравий на первом куске материи.
Все это Нури знал из рассказов своего отца и деда, которые в старые времена иногда занимались и промыслом золота, хотя добыча его никогда не давала столько денег, сколько давала добыча сапфиров. Да и уезжать на поиски золота приходилось очень далеко, подвергая себя опасности быть убитым таджиками враждебных кланов, живущих в тех горах.
Обед наш не затянулся. Консервы были съедены, а молоко, взятое Нури, выпито. Перебираясь через завалы больших камней, мы пошли вдоль маленького ручейка. Местами пройти берегом было невозможно, и мы шли по самому ручью, стараясь ступать по усеивающим его камням. Мои легкие резиновые сапоги, привезенные из Москвы, позволяли мне не замочить ноги, а Нури, обутому в подшитые кожей войлочные башмаки, приходилось прыгать с камня на камень. Опять пошла в ход деревянная лопатка, опять ворочались большие камни и внимательно осматривался берег. Через час мы подобрались к сплошным каменным завалам. Ручеек скатывался здесь с почти отвесной каменной стены. В этом месте Нури, став на камень, принялся вычерпывать со дна мелкие камешки и песок, которые быстрое течение несло дальше. Когда он прерывал свою работу, я заходил в воду, доходившую мне до щиколоток и осматривал дно ручья немного ниже того места, где он выбрасывал песок и гравий. Светлые струи стремительно неслись мимо моих ног, но желанных сапфиров по-прежнему не было видно.
Солнце уже начало клониться к снежным пикам далеких гор, когда мы пошли назад. Чувствовалось, что Нури был раздосадован нашей неудачей. Он начал говорить, что вода еще не стала по-настоящему прозрачной и заметить сапфиры в самом ручье еще очень трудно. В воде они попадались чаще, чем на берегу, но разглядеть их через струи быстро несущейся воды, даже если она совсем прозрачна, было тоже нелегко.
Когда мы выбрались к комендатуре, начинало уже темнеть. Я пригласил Нури на ужин и он охотно согласился. Только сейчас я почувствовал легкую усталость. Утренняя интенсивная работа на огороде, а потом многочасовый поиск сапфиров начали сказываться.
После ужина мы договорились опять идти на поиски через несколько дней, когда вода приобретет нужную прозрачность.
Эти несколько дней я провел в большом нетерпении, хотя скучно мне не было. Была закончена посадка огорода. Прилетели почтовым самолетом несколько интернатовцев, мальчишек и девчонок пятых и шестых классов. Старшеклассники еще сдавали в интернате экзамены и должны были прибыть вскоре.
Приезд интернатовцев сразу же внес большое оживление в нашу жизнь. В первый же день их прибытия был устроен пир с большим тортом, конфетами и всевозможными лакомствами. На следующий же день приехавшие решили идти в горы за тюльпанами и молодыми стеблями ревеня, который появлялся в ущельях весной, а потом — осенью, после первых дождей. Оказывается, поход за тюльпанами и ревенем был местной комендатурной традицией. Обычно приезд интернатовцев совпадал с цветением тюльпанов и ребята, соскучившись в городе по природе, сразу же спешили в поход. Путь к месту сбора тюльпанов был совершенно безопасен и чаще всего шли без сопровождения взрослых.
Идти предстояло километров шесть-семь в места, где я еще не был и о которых не догадывался. Помимо тюльпанов и ревеня предстояло собирать какие-то крупные белоснежные грибы, которые здесь называли почему-то «горными». Скорее всего, они были какой-то разновидностью шампиньонов, но низ их был не кремовым, а абсолютно белым.
Утром с ведрами, корзинками и заплечными мешками мы тронулись в путь. Одна из мам хотела было идти с нами, но потом передумала, и старшим был назначен высокий и серьезный Саша, которого я хорошо запомнил еще с лета, он единственный, кто не пожелал драться с таджикскими ребятами у заброшенного здания недостроенной казармы и пытался отговорить нас.
Пошли мы мимо стрельбища, стягиваясь в узкую лощинку между горами, которая, расширяясь, начала довольно круто спускаться вниз. Шли мы часа полтора. Потом лощина вильнула в сторону и нам открылась маленькая уютная долина, вся поросшая зеленеющими деревцами и кустарником. Где-то в ее середине на зеленой поляне белел фундамент и кусок стены какого-то разрушенного строения, что делало всю долину романтической и немного сказочной. Южный склон долины за маленьким ручейком был почти полностью красным от тюльпанов.
Не сговариваясь, мы побежали вниз по пологому зеленому спуску, хотя рассудительный Саша что-то кричал нам вслед. Ощущения у меня были похожими на те, что поздней осенью пришлось испытать, попав из высокогорья в долину и из зимы в лето во время поездки на погранпост. В этой райской маленькой долине, зажатой со всех сторон невысокими покатыми горами, но полуоткрытой с юга, сразу чувствовалась настоящая весна и близкое наступление лета, хотя перепад высоты с нашим плато был здесь вряд ли больше тысячи метров. Какой-то особый микроклимат сразу же делал эту маленькую долину совсем особым местом, тем более, что мы только что прошли места, где на северных склонах гор еще лежали пятна потемневшего снега.
Несколько минут мы как шальные метались по этому рукотворному одичавшему саду, пока не попадали в зеленую душистую траву у самого ручейка.
Я уже знал, что место это называлось «байским садом».
Лежа на прогретой солнцем траве, приятно было видеть окружавшее нас великолепие весеннего буйства природы, слушать жужжание шмелей и пчел и ласковое журчание крохотного ручейка. Несколько десятков голубей, потревоженных нашим шумным появлением, снялись с деревьев, где, по-видимому, в листве только что отцветшего сада свили себе гнезда, и унеслись вниз по долине.
Минуты отдыха не затянулись. Перепрыгнув через ручей, я, как и все, оказался среди цветущих тюльпанов. Почему-то детская память удержала все происходящее в тот день особенно четко. Скорее всего потому, что таких красивых и высоких тюльпанов мне больше нигде и никогда не приходилось видеть, хотя, возможно, это и было искажено детской впечатлительностью. Некоторые из росших у самого ручья цветов показались гигантскими, достигая мне до подбородка. Срезая их, не надо было особенно наклоняться. Выше по склону более мелкие тюльпаны образовали сплошные красные поляны, по которым осторожно вышагивали, чтобы не помять цветов, Лена и приехавшая из интерната ее подруга Оксана.
За ревенем надо было спускаться вниз по ручью мимо развалин дома. Терзаемый любопытством, я начал было расспрашивать об этих загадочных развалинах, но никто толком ничего не знал, и немного постояв возле них, я пошел догонять ушедших.
Через несколько дней от вернувшегося с границы отца я все-таки узнал историю «байского сада» и усадьбы.
Усадьбу, по его словам, разрушили давно, еще до революции. На месте нашей комендатуры стоял тогда большой пост казачьей пограничной стражи, а в усадьбе обитал не бай, что по-таджикски означало «богатей», а мелкий местный бек, деятельно занимающийся контрабандой и разбоем.
С погранпостом он старался поддерживать дружеские отношения, по низким ценам продавая скот и фрукты из своего, в самом деле, и в то время большого и урожайного сада.
О его вылазках в Афганистан по контрабандным делам и для угона оттуда скота знали, но поймать с поличным его не удавалось, и он какое-то время процветал.
Безнаказанность и удачливость скоро создала ему определенный авторитет, и вокруг него образовалась довольно большая банда, которая начала похищать и продавать в Афганистан местных девушек, породистых коней, а также сапфиры, золото и многое другое. Из Афганистана больше всего привозили английское оружие и боеприпасы, торгуя ими чуть ли не оптово. Не останавливалась банда и перед убийствами, да и разбой стал в здешних горах не редкостью, а усадьбу превратили в маленькую крепость, где отдыхали после своих опасных дел.
Так продолжалось до тех пор, пока не был убит казак из погнавшегося за бандитами патруля. Всю банду вскоре после этого блокировали в ее крепости. Часть бандитов была перебита, а часть, предводительствуемая удачливым беком, прорвалась и ушла в Афганистан. Обосновавшись там, они несколько лет не показывались, пока не объявились в гражданскую войну и не начали жестоко терроризировать местное население, сделав своей твердыней родовую усадьбу бека, заново отстроенную.
Когда части 1-ой конной армии Буденного вышли на границу, из них тут же были сформированы пограничные заставы и комендатуры. Та, в которой мы теперь жили, заняла сохранившиеся постройки бывшего погранпоста.
Такое соседство очень не понравилось беку и он со своими джигитами дважды пытался захватить комендатуру. Малочисленный отряд конноармейцев, закаленных несколькими годами непрерывной войны, успешно отбивался, но пребывал как бы в осаде. Поддерживать связь с отрядом и заставами было невозможно: за комендатурой следили и сразу же нападали на всех, кто пытался ее покинуть.
После этих, хотя и безуспешных, нападений, уверовав в близкую победу над «гяурами», в банду бека стеклось множество религиозных нетерпенцев из окрестных кишлаков. Окружив комендатуру постами, они основным своим войском скопились в усадьбе и в лагере возле нее.
Выход новоиспеченные пограничники нашли, разрешив проблему по-своему. Уверенные в своем многократном численном превосходстве, джигиты ночью совсем прекращали наблюдение, укладываясь спать у костров.
Пограничники бросили жребий и семеро из них под утро перекололи джигитов одного из постов. Переодевшись в халаты и намотав чалмы, они тут же, принуждая коней идти шагом, чтобы не привлечь внимания, направились к усадьбе. Там, заколов двух спящих часовых, они подвязали к усадьбе два ящика взрывчатки, подожгли бикфордов шнур и затаились у тропы по ложбинке, единственной, соединяющей долину с плато, и другой тропой, уходящей к Афганистану.
Взрыв почти полностью разрушил усадьбу. Удачливый и неуловимый бек погиб вместе со всем своим командным окружением. Обезумевшие от неожиданности джигиты, ловя коней, бросились по тропе. Их почти в упор начали расстреливать из единственного в группе пулемета и винтовок. Патронов было мало, но тут их не жалели. Позже на тропе и возле нее нашли более двух десятков убитых и тяжело раненых джигитов и множество лошадей. Еще больше раненых лошадей разбрелось по долине и горам, а кое-где находили и раненых, в горячке бегства ушедших от тропы и пытающихся спрятаться в кустарнике и камнях.
Сами пограничники не могли поверить в свою победу и, ускакав на вершину ближайшей сопки, перебили своих обессиленных коней и залегли за ними, заняв круговую оборону.
Надеяться им ни на что не приходилось, патроны они почти все расстреляли на тропе, помощь из комендатуры подойти не могла: там ничего не знали, да и гарнизон её без группы составлял не больше полутора десятка, обессилевших от голода, бойцов.
Когда совсем рассвело, стало ясно, что войско из нескольких сот всадников, лишённое командования, в панике разбежались. Двое из группы отправились в разведку и принесли множество патронов из подсумков бандитов и свой брошенный пулемёт, а также известие, что басмачей нигде не видно. Тем не менее, вся группа ещё несколько часов сидела на вершине сопки, пока совсем не уверовала в свою победу.
Всё это отец знал из старых документов, изученных ещё в отряде. Почему-то о таких боях, происходивших в приграничье на всём протяжении среднеазиатской, да и закавказской границы, чаще всего успешных для пограничников, в те послереволюционные годы никогда нигде не писали и старательно замалчивали.
Отец объяснил это тем, что основная масса местного населения ревностно исповедовала ислам и поддерживала басмачей. Теперь же исповедовался интернационализм, а на заставах и в комендатуре служило немало местных таджиков. Будоражить их, как и все местное население, воспоминаниями, как истребляли их предков, в политотделе погранвойск посчитали неуместным, так как и буденовцы, ставшие пограничниками, мало уступали басмачам в жестокости.
Так, по словам отца, в этом успешном бою тоже не обошлось без лишнего кровопролития.
После нескольких часов сидения на сопке расхрабрившаяся группа только что, казалось, обреченная на верную смерть, спустилась вниз, допросила, а потом порубила всех раненных басмачей. Причины для этого были. Незадолго до осады в басмаческую засаду попал погранпатруль из пяти человек и всех пятерых после истязаний с выкалыванием глаз и отрезанием носов и ушей сбросили в пропасть.
А через несколько дней, с прибытием подкрепления из отряда, было дотла сожжено несколько кишлаков и перебиты почти все мужчины в них.
Таковы были правила того времени: око за око, зуб за зуб.
Вообще в действиях 1-ой конной армии Буденного в Средней Азии можно узнать только из местных легенд и секретных документов. И легенды, и секретные документы сочатся немалой кровью. Официально же об этих временах и деяниях предпочиталось молчать.
В то достопамятное время и завелась привычка в погранвойсках использовать взрывчатку в ответ на кровожадные проявления сопредельных соседей и их союзников в приграничье. Долгое время, со времен гражданской войны до середины 50-х годов, постепенно затухая, велась нигде и никем не описанная война на границах. Большинство ее эпизодов совсем не известны и отражены только в скупых строках секретных рапортов и докладов.
Долгое время неспокойной была граница с Афганистаном, Ираном и Турцией. Азиатская привычка действовать холодным оружием по ночам вообще была свойственна в этим странам. Здесь нередки были случаи нападения и похищения пограннарядов, вырезывание целых застав и постов.
В ответ, как правило, разносились вдребезги с помощью взрывчатки заграничные жандармские и пограничные посты, кордоны и казармы со всеми их обитателями. Потом погранкомиссары и дипломаты долго и старательно улаживали такие инциденты до нового случая.
Стоя у развалин, я еще всего этого не знал, и догадки у меня мелькали самые разные.
Ревень рос в притененном участке сада возле ручья. Сочные его стебли уже достигли полуметра и мы, орудуя ножами, как мачете, принялись их рубить. Ревень был первым витаминным растением после долгой зимы, не считая щавеля, из которого варили вкусный и очень мной любимый зеленый борщ. Наверное поэтому ревень пользовался большой популярностью.
Скоро все уже жевали сочные, очищенные от кожуры стебли, наслаждаясь приятным кисло-сладким соком.
Кое-где на отцветших уже деревьях среди веток висели крошечные плоды и их тоже не обошли вниманием, хотя горько-кислый вкус этих только что появившихся, далеких от созревания фруктов, сразу вызвал у меня оскомину, и пришлось опять взяться за ревень. Старшие интернатовские мальчишки и девчонки прихватили с собой шпагат, а теперь связывали обрубленные стебли ревеня в небольшие снопики с тем, чтобы их удобнее было нести домой. Кто-то нашел среди деревьев несколько больших молочно-белых грибов без единой червоточины, и, вспомнив о них, мы все рассеялись по саду и кустарникам на склонах гор, пытаясь их отыскать. Было их мало, и каждый найденный гриб вызывал возглас восторга.
Мы с Сашей ушли дальше всех к ручью, туда, где сад заканчивался и рос кустарник. Тут мы сразу увидели несколько грибов, величаво стоящих на небольшой поляне. Увязавшийся на нами Генка, опережая нас, бросился к ним и принялся вырывать с корнем, хотя в руке у него был нож, чтобы срезать. Возмущенный его жадностью и вероломством, я хотел уже было дать ему подзатыльник, но Саша меня остановил и указал на соседнюю полянку, где виднелось еще несколько грибов. Бросившемуся нас догонять Генке он, остановившись, ровным голосом сказал, чтобы он шел собирать грибы в другую сторону и не мешал нам. Понурившийся Генка поплелся, оглядываясь на нас, назад, а мы, не суетясь, разговаривая и обходя заросли кустарника, принялись искать и собирать грибы.
Весенне-летний сезон в здешних местах только начинался, и наш грибной урожай был невелик.
Я вспомнил о футбольном мяче, подаренном мне отцом и прихваченном с собой. Зеленая лужайка посреди сада как нельзя лучше подходила для игры в футбол и скоро мы, забыв о тюльпанах, ревене и грибах, увлеченно гоняли мяч, натыкаясь на стволы деревьев и спотыкаясь о камни в траве.
Часа через полтора все опять оказались на прогретой солнцем траве с бутербродами и консервными банками в руках. Весело, почти бесцветно и бездымно, на ярком солнце пылал маленький костер, на котором в котелке грелась вода из ручья для обязательного в те времена чая. Порхали бабочки, жужжали шмели и звенели пчелы. Легкие перистые облака плыли по небу, цепляя далекие ледниковые вершины горных пиков.
Кто-то из девчонок приглушенно вскрикнул. Я оглянулся и увидел на склоне горы за ручьем большое стадо диких коз. Передние из них, выйдя из кустарника, стояли среди цветущих тюльпанов, другие напирая на них, выбирались из него. Разделяло нас расстояние не больше ста метров. Передние козы явно заметили наше присутствие в саду и настороженно замерли, стараясь, по-видимому, понять, какая опасность и от кого им угрожает. Пауза длилась недолго. Как по команде, они резко развернулись и бросились вспять. Последнее, что я успел заметить, это немного зазевавшегося маленького козленка, который, взбрыкивая, убегал последним.
Этот неожиданный для всех нас приход диких коз очень всех возбудил. Оказалось, что большинство мальчишек в душе охотники, но, как ни странно, большинству из них почти не приходилось участвовать в охотах или быть хотя бы наблюдателями больших облавных охот. Просто их отцы, в отличие от моего, почти никогда не брали их с собой на охоту, а у некоторых вообще не увлекались ею.
Кто-то вдруг сделал предположение, что, возможно, за козами в «байский сад» могут прийти кабаны. Это произвело впечатление, особенно на девчонок, и они спешно начали собирать вещи.
От отца я уже знал, что кабаны весной и летом держатся, в основном, у нижнего пояса гор и в тугайных лесах по берегам рек и озер, очень нечасто поднимаясь в горы. Мое «авторитетное» мнение специалиста по кабанам всех немного успокоило, тем более, что меня поддержал совсем непугливый Саша. Тем не менее, было решено возвращаться.
Ранним утром следующего дня ко мне опять пришел Нури. Свою лопатку и еще одну, сделанную для меня, он предусмотрительно оставил в бурьяне у дувала. Быстро проглотив завтрак, приготовленный матерью, я тут же объявил ей, что ухожу к Нури в кишлак, выпросил сластей и консервов, и мы опять отправились искать сапфиры. Нури был возбужден. Его отец, брат Махмуд и еще один родственник нашли несколько небольших сапфиров, но вступили в конфликт с таджиками из другого кишлака, считающими ручей, по которому шел поиск, своим. Дело дошло до перебранки и взаимных угроз. Противодействующая сторона была более многочисленная и имела большую родню, поэтому пришлось отступить. Теперь они отдыхали, а через несколько дней собирались начать поиск на тех ручьях, где искали мы с Нури.
Почему-то Нури решил, что эти ручьи еще не полностью вошли в свое русло и повел меня прежней дорогой дальше, где километрах в трех от них протекал еще один небольшой ручей.
Наш тщательный поиск опять закончился безрезультатно. Ручей протекал среди низких, покатых гор, течение его было не очень быстрым, вода струилась совсем прозрачная, и на дне был виден каждый малейший камешек.
На этом ручье места для поиска было побольше, и мы, идя по обоим берегам ручья друг возле друга, перелопатили и перевернули множество камней. Вода быстро уносила облачко подводной мути, поднятое лопатками, но на дне по-прежнему были видны только обычные черные, серые и серовато-белесые камешки. Только тут я почувствовал, что поиск сапфиров не такое уж легкое дело.
Домой мы шли понуро, и почти не разговаривая. Солнце уже опускалось к дальним горам, когда я оказался дома.
Назавтра было решено продолжать поиск, так как, по словам Нури, вода уже приобрела необходимую прозрачность, да и его родственники могли решить попытать счастья на этих ручьях, а встреча с ними, скорее всего, грозила ему многими неприятностями.
Следующим утром на восходе солнца я уже ждал Нури у дувала. Почему-то неудача наших поисков только раззадорила меня, особенно после того, как Нури под большим секретом поведал, что кто-то в кишлаке по-видимому нашел гнездо сапфиров и уехал с ними в один из нижних кишлаков, из которого дальней конной тропой можно было выбраться в предгорную долину, в соседний райцентр. Подлинно он этого не знал, но так говорили у него в доме, и эти догадки не были лишены смысла, потому что в доме «счастливца» был зарезан жертвенный баран, а мясо роздано соседям.
Таков был местный обычай, и так всегда поступали в случае большой удачи, впрочем, никогда ничего не говоря, какая это удача и в чем она состоит.
Шли мы налегке только с заплечными мешками с нехитрым обедом; лопатки же Нури предусмотрительно спрятал в кустах у одного из поворотов тропы. Когда мы до них добрались, солнце уже поднялось над горами и полусерый рассвет начал сменяться ярким солнечным днем.
От Нури я знал, что в пасмурную погоду сапфиры найти много сложнее, и их предпочитают искать именно в такие ясные дни.
Там, где тропа раздваивалась, он недолго постоял в раздумье, наверное, решая, куда идти. Потом решительно пошел направо, к тем местам, где мы были в первый раз. Я догнал его, расспрашивая о местах, где еще ищут сапфиры. Все места он явно не знал, но указывал мне пальцем на далекие горы, еле видимые с тропы, куда можно было добраться разве что на лошадях. По его словам, в тех дальних горах есть еще места, где очень редко появляются старатели. Речки и ручьи текут там прямо в Пяндж, но мест, где можно по ним пройти, крайне мало, так как берега везде обрывисты и скалисты. Идут обычно прямо по воде, опасаясь быть смытым стремительным течением. Гравий и песок выбрасывают лопатой на редкие отмели у берега и внимательно просматривают. Пронзительно холодная вода этих речек и ручьев, текущих с ледников, не дает возможности долго в них находиться и поэтому производительность поисков бывает невелика. Но иногда там все же находят отличные крупные сапфиры, много крупнее тех, что попадаются в ручьях, на которых мы уже пытали свое счастье.
Когда мы выбрались к уже знакомым мне местам у ручья, где мы искали первый раз, было уже жарко. Солнце начинало припекать по-летнему и первое, что мы сделали, так это вволю напились студеной вкусной воды из ручья. А когда двинулись вверх по нему своим прежним путем, Нури вдруг забеспокоился.
Даже мне, неискушенному и неопытному, было видно, что по берегу до нас велись интенсивные поиски. Местами берег был основательно разрыт, и по всему было видно, что орудовали не теми детскими лопатками, какие были у нас, а большими кетменями, куда более производительными. Это почему-то взволновало Нури еще больше. По договору эти ручьи были закреплены за его родней, но как он знал, никто из них на этих ручьях еще не был, а значит, рылся здесь кто-то чужой.
Меня он тут же заставил спрятаться среди камней и ни при каких обстоятельствах не показываться, пока он не вернется и не позовет. Сам он, настороженно вертя головой по сторонам, надолго ушел куда-то вперед. Вернулся он примерно через час, когда я чуть было не отправился на его поиски. Чужие старатели были, по его словам, здесь вчера и, скорее всего, из большого кишлака. В этом кишлаке, как я только сейчас узнал, было много переселенцев, приехавших из разрушенных паводками и каменными обвалами маленьких кишлаков. Жить на старых, опасных для жизни местах им запретили и переселили на плато, построив новые дома для них. Переселенцы эти никаких прав, негласных, разумеется, на какие-нибудь копи не получили. Они давно были распределены между местными родовыми кланами, и за них шла ожесточенная борьба, так как было много спорных мест.
Переселенцы же еще ночью выбирались на «чужие» ручьи, ставили на ближних вершинах наблюдателей, и, если никто не мешал, приступали по утру к работе. Как только их наблюдатели кого-нибудь вблизи замечали, работа мигом прекращалась, и они спешно и скрытно покидали места разработок.
Не очень надеясь на успех и не особенно налегая на свои лопатки, мы пошли вверх по ручью, а потом и по впадающему в него, совсем маленькому ручейку. Здесь тоже виднелись ямы и груды вынутого грунта.
Идти куда-то на новое место было слишком поздно, и мы, не спеша, побрели назад. Обед наш на прежнем нашем месте у каменной щели, откуда вытекал большой ручей, был нетороплив, и я много интересного узнал от Нури.
Почему-то разговор наш коснулся религиозных вопросов, и Нури, недавно начавший по настоянию своих родителей и деда изучать коран, затеял разговор о том, что исламская религия сильнее христианской и рано или поздно победит, а потом все люди на земле будут магометанами. Я ему особенно не возражал, считая, что скорее всего люди постепенно вообще откажутся от исповедования какой-либо религии.
Неожиданно Нури перевел разговор на совсем уж щепетильную для меня тему о пользе обрезания. Я уже знал, что всех тадлсикских мальчиков «обрезают», и это является основным религиозным обрядом, превращающим их в правоверных мусульман. Для Нури это было чем-то самим собой разумеющимся, и говорил он об этом без малейшего смущения. Вообще среди мусульман тема обрезания никогда не была закрытой или нежелательной. Наоборот, об этом говорили без стыдливости или неловкости, как о необходимом и обязательном для каждого мусульманского мальчика мероприятии. Тогда я об этом еще не знал, и разговор об обрезании меня сразу же смутил.
Неделю назад Нури, оказывается, был допущен на обряд обрезания своего недавно родившегося двоюродного брата и, по-видимому, был под впечатлением от увиденного и услышанного. Поддерживать этот очень специфический и не во всем понятный для меня разговор я не мог, но слушал внимательно, пока Нури излагал все детали и особенности обряда. Когда же он вдруг заявил, что, по словам его деда, все необрезанные, не пожелавшие принять ислам, скоро вымрут от страшных болезней, я неожиданно для себя рассвирепел. Нури не заметил моего состояния и, по-видимому, повторяя слова своего деда, начал рассуждать о том, что уже сейчас все немусульмане слабее и болезненней мусульман. Это мне совсем не понравилось, я грубо его одернул. С самого момента нашего знакомства у нас с Нури не было никогда никаких размолвок, если не считать той самой первой встречи, когда я его скрутил и взял в «плен».
Теперь же мы вскочили на ноги и готовы были броситься друг на друга. Рост и комплекция у нас были примерно одинаковые, но Нури был чуть более крепко сбит и выглядел немного взрослее. В последнюю секунду я удержался, чтобы не влепить своему другу оплеуху, и предложил ему побороться, чтобы разубедить его в слабости немусульман.
Было видно, что Нури уже жалеет о сказанном и лихорадочно ищет выхода из создавшейся ситуации. По-видимому, мое разгневанное лицо говорило ему, что рассержен я по-настоящему и могу сделать что угодно. После нескольких извинений по-русски и по-таджикски он, видя мою настойчивость, все же согласился бороться и вмиг оказался на каменистой земле. Вскочив, он бросился на меня, и мы сцепились по-настоящему. Силы в нем было, наверное, немного побольше, чем у меня, но бороться он не умел. Вырвавшись из его крепких объятий и еле устояв на ногах, я тут же провел «подсечку», опять сбившую его на землю и, как только он вскочил, последовал бросок через бедро, и я тут же закрепил свою победу болевым приемом, чуть не сломав ему руку.
Громкий вопль моего друга вмиг меня остановил. Почему-то сразу вспомнился уверенный в себе Саша, который всегда морщился при любом упоминании о драках и умевший легко и просто, с достоинством, мирно улаживать все споры и ссоры. Опустив в воду ручья кисть руки, Нури вдруг начал всхлипывать, и мне до слез стало жаль моего опрометчивого друга. Помирились мы сразу же. Боль в руке у Нури унялась, он опять принялся извиняться, говоря, что не собирался меня обидеть. Я тоже попросил у него прощения и мы, переглянувшись, вдруг засмеялись. И наша размолвка, чуть не приведшая к драке, и наши неудачные поиски сапфиров сразу показались нам несущественными мелочами, на которые не стоит обращать внимания. Я сразу вспомнил, что дома меня, скорее всего, ждет переданный почтовым самолетом подарок от моего друга Димки из отряда. Вчера поздно вечером он дозвонился в Шурабад и сказал, что отправит мне утром какой-то сложный конструктор — набор деталей и креплений, из которых можно было создавать всевозможные модели от автомобилей до самолетов. Почтовый самолет должен был прилететь утром с восходом солнца, но я к тому времени уже ушел с Нури на поиск сапфиров, и подарок должна была забрать моя мать. Я сразу же пригласил Нури к себе, собираясь показать конструктор, а заодно и те несколько книг, которые тоже обещал прислать Димка.
Переговариваясь, мы не спеша пошли вниз по ручью, совсем забыв о сапфирах. Солнце стояло в зените, припекая наши непокрытые головы. Нури иногда машинально ковырял камни своей лопаткой, а я там, где это было можно, заходил в воду ручья и шел по ней благодаря своим легким резиновым сапожкам. Так мы добрались примерно до середины того расстояния, которое нам необходимо было пройти по ручью, чтобы выбраться к тропе. Нури приостановился, ковыряя камешки, а я нагнулся, зачерпнул ладошкой ледяной воды и сделал несколько глотков.
Что-то тусклое сверкнуло у моих ног и, повинуясь какому-то инстинкту, выработанному во время поисков, я нагнулся и принялся искать глазами то, что сверкнуло, ничего, впрочем, не видя. Что-то помешало сделать следующий шаг и, наклонив лицо к самой воде, быстро несшейся вниз, я вдруг увидел продолговатый сапфир. То, что это был сапфир, а не что-то другое, я понял сразу, хотя никакого сверкания больше не было, и видел я сапфиры только раз у Нури. Небольшой продолговатый темно-синий камешек лежал среди других камней и был, в общем-то, хорошо заметен на фоне своих недрагоценных светло-серых собратьев.
Боясь спугнуть чудесное долгожданное мгновение, я осторожно взял его горстью вместе с еще несколькими простыми камешками. Они тут же упали в воду, а на моей ладони остался сапфир. Вынутый из воды, он сразу заискрился на ярком солнце всеми своими неровными гранями. Вид у него был впечатляющий. Продолговатый, напоминающий вытянутую грушу, округлый с одного толстого своего края и почти острый с другого, покрытого мелкими гранями излома, он показался мне совершенством. У меня отнялся голос, чтобы позвать Нури, который, похоже, все поняв, несся ко мне со всех ног.
Сапфир перекочевал в его быстрые руки и он, поднеся его к глазам, смотря через него на солнце, начал что-то быстро и возбужденно говорить по-таджикски. Потом он достал из своего широкого матерчатого пояса какую-то белую тряпочку, а я, перехватив сапфир из его рук, тоже глянул через него на солнце, увидев на секунду перелив лазорево-синих сполохов. Выхватив у меня камешек из рук, Нури, что-то пришептывая, начал быстро заворачивать его в полоску белой ткани. Ко мне вернулся дар речи, и я запротестовал, но он по своей привычке, всегда проявляющейся, когда он волновался, мешая русские слова с таджикскими, объяснил мне, что по обычаю, чтобы камень не потерял своего блеска и не стал тусклым, его необходимо до вечера завернуть в белую материю и спрятать в карман или пояс.
Под свитером у меня была рубашка с большим нагрудным карманом, и после недолгого обсуждения было решено упрятать находку в этот карман.
Когда она оказалась там, Нури схватил в руки лопатку и начал быстро объяснять мне, что необходимо тщательно осмотреть все дно ручья и весь берег, и что, возможно, где-то здесь было гнездо сапфиров, размытых паводком и рассеянных в этом месте. А возможно, паводок размыл только часть гнезда, и само гнездо может быть в каменистой земле в любом месте поблизости.
Нури разулся и начал внимательно оглядывать дно с одной стороны берега, а я — с другой. Прошли мы по ручью метров 40-50 вниз, а потом столько же вверх от места находки. От однообразных серо-белых и темно-серых камешков на дне ручья начало рябить в глазах, но синих сапфиров больше нигде видно не было. Нури спустился немного ниже того места, где был найден мой кристалл и принялся, разгребая лопаткой дно, внимательно оглядывать выбрасываемый тут же на берег гравий, не забывая оглядеть и места в воде, где он ковырялся. Босые ноги его совсем посинели от студеной воды, но он, казалось, обо всем забыл и ни на что не обращал внимания. Я точно также исступленно трудился рядом у другого берега ручья. Больше трех часов мы переходили с места на место, не удаляясь далеко от места находки, без устали лопача и вороша гравий и приглядываясь к любому камешку, хоть отдаленно своим темным цветом напоминающему сапфир.
Я был в метрах пятнадцати от Нури, когда услышал его сдавленный крик. Увидев, что он что-то сосредоточенно разглядывает у себя на ладони, я тут же, уронив свою лопатку, метнулся к нему. Нури, что-то приговаривая, дул на ладонь, а на ней, мерцая на солнце, лежал крохотный синий кристалл сапфира. Был он раза в три, а то и в четыре меньше того, что нашел я, но искрился и переливался на солнце, как мне показалось, много больше. Я подержал его в руках, любуясь, но Нури торопливо завернул его в белый лоскуток, оторванный от куска полотна, опять извлеченного из-за пояса.
Только тут я почувствовал, что плечи и руки мои налились тяжестью от почти непрерывной работы лопатой, и осторожно ощупывая свой карман с узелком, присел на большой плоский камень. Куртку и свитер я давно снял и они валялись на другом берегу ручья. Нури обессиленно присел возле меня. Сил радоваться находке уже ни у него, ни у меня не было.
В поясе Нури нашелся кусок лепешки, оставшейся после обеда, и мы молча его сжевали, запивая водой из несущегося у наших ног ручья.
Искать дальше становилось невозможным. Солнце начало опускаться к горам и часа через два должна была наступить полная темнота, а нам еще предстояло пройти большой и трудный путь домой, частью по тропе, а частью просто по горам. Да и сил после неустанного поиска оставалось немного.
Нури, отойдя подальше, на всякий случай сломал ветку на одиноко стоящем на склоне кустике, чтобы не ошибиться в месте, и мы устало побрели домой.
Конструктор и книги были получены, но нас с Нури все это не заинтересовало, к удивлению матери. Они с сестрой торопились к Софье Михайловне по каким-то своим делам и, быстро собрав нам ужин, тут же ушли. Отца уже вторую неделю не было дома, и я тут же извлек из кармашка белый полотняный пакетик и развязал затянутый на нем узелок. Теперь, после захода солнца, по словам Нури, это можно было сделать. Точно так же Нури поступил и со своей находкой. Осторожно положив свои сокровища на стол под яркий свет настольной лампы, мы принялись их разглядывать. Мой сапфир был на самом деле много больше, чем тот, что отыскал Нури. Толстая округлая часть его была тускла и имела какой-то как бы легкий мутноватый налет, но только с самого края. Дальше сапфир сужался и весь искрился своими многочисленными неровными и искривленными природными гранями. Яркие блестящие огоньки василькового цвета с легкой примесью фиолетового так и исходили от него при каждом его движении.
Сапфир Нури был совсем маленьким, но, пожалуй, еще более блестящим. Никакого налета на нем нигде не было. Цвет его был абсолютно таким же, как и у моего, и Нури немедленно сделал вывод, что оба они из одного гнезда и гнездо это, скорее всего, где-то недалеко, если его не размыло полностью и не рассеяло бешеным паводком.
Я спросил, сколько могут стоить наши сапфиры, и Нури с видом знатока, еще раз их посмотрев, заявил, что мой будет стоить в 3-4 раза дороже, чем его, и назвал сумму, равную примерно стоимости трех двухколесных велосипедов, таких как мой аварийный. Сумма показалась мне не очень большой, и, видя мое расстроенное лицо, Нури торопливо добавил, что для полной уверенности надо знать точный вес сапфира, да и цена, им названная, — это цена местного рынка, а в больших городах дают в три раза дороже. Его ответ меня удовлетворил.
Из книг я знал, что сапфиры относятся к драгоценным камням так же, как алмазы, изумруды и рубины. Все остальные камни-самоцветы считаются полудрагоценными, а цветные — поделочными.
Алмаз считается наиболее ценным, а изумруды, рубины и сапфиры примерно одинаковы в цене. Все зависит от их величины, чистоты окраски и даже формы.
Знал я и то, что все эти камни перед тем, как попасть в оправу из драгоценных металлов в ювелирных изделиях, подлежат огранке с тем, чтобы стать по-настоящему красивыми. Тогда их цена возрастает, хотя они значительно теряют в весе. Знал я и то, что в горах Памира есть и месторождения рубинов, но они невелики и расположены далеко от здешних гор, километрах в двухстах.
А вот в горах Афганистана, наоборот, сапфир редок, а рубиновые копи существовали издавна и рубины эти часто по своим качествам превосходили индийские. Да и сапфиры Памира в большинстве своем считались раньше камнями высокого качества и дорого ценились.
Мне захотелось узнать вес найденных нами сапфиров и я принялся искать отцовские аптечные весы, которыми он когда-то пользовался для взвешивания зарядов пороха.
Весы я нашел в отцовском ящике, и мы, затаив дыхание, принялись взвешивать сапфиры. В маленьком черном ящичке оказалось только несколько маленьких гирек и всего одна пластина 500 мг.
Весил мой сапфир больше одного грамма, но до полутора явно не дотягивал. Я, стараясь быть объективным, определил его вес почти в семь карат, а сапфир Нури весил около Двух, хотя точно без милиграммовых пластинок определить было невозможно
Быстро съев приготовленный матерью ужин, мы договорились с Нури рано утром опять идти на поиски. Он ушел домой, а я, спрятав свою драгоценную находку в карман старого пальто, принялся думать, как мне объяснить матери мое завтрашнее отсутствие.
Пока мне удавалось убедить мать, что мы с Нури ходим искать его потерявшуюся телку, и она не возражала, хотя и удивлялась этим таинственным исчезновениям. Да и мои товарищи начали, как оказалось, интересоваться моими отлучками и спрашивали у матери, где я нахожусь. О том, что они могут догадаться, куда я на самом деле хожу, я не беспокоился. О сапфирах в нашем городке знали весьма отдаленно, и никому в голову не могло прийти, что их можно находить в здешних горах.
Заснул я, не дождавшись матери с сестрой, а рано утром проснулся от легкого стука в окно моей комнаты. Наскоро одевшись и схватив еще с вечера приготовленный пакет с провизией, я выпрыгнул в окно. Понурый и какой-то виноватый вид Нури сразу меня насторожил. Путая по своей привычке слова, он начал торопливо рассказывать, что вчера вечером не выдержал и похвастался своей находкой отцу и брату. Пришлось ему сказать и где был найден сапфир, не скрыв и того, что на этом ручье уже похозяйничали какие-то чужие старатели. Отец с братом тут же решили поутру ехать туда на поиски, а Нури брали как сторожа. Он должен был сидеть на вершине одной из гор, с которой хорошо просматривались все подходы к ручью, и предупреждать о появлении посторонних.
Нури виновато ткнулся мне головой в плечо по таджикскому обычаю и сказал, что ему надо спешить. Отец и брат уже поднялись и седлают лошадей. Обескураженный, я долго не мог произнести ни слова, но потом все осознал, хлопнул его по плечу и мы расстались.
Вернувшись через окно в свою комнату и растянувшись в постели, я долго не мог заснуть. Вставать было еще рано, а спать не хотелось. Болезненное чувство обманутости щекотало мое самолюбие, но, поразмыслив, я не нашел в поведении Нури ничего нелогичного, мысленно оправдал его и, все более увлекаясь, принялся за просмотр и чтение присланных Димкой книг.
Больше мне никогда не пришлось искать сапфиры. Сезон их весенноего поиска скоро закончился. После этого их искали эпизодически, в основном, после сильнейших летних ливневых дождей, когда потоки воды размывали берега речек и ручьев. Но случались такие дожди нечасто, и столь же нечасто велся и поиск сапфиров.
Через несколько дней Нури опять под большим секретом признался мне, что после длительных и очень тщательных поисков рядом с тем местом, где я нашел свой сапфир его отцом и братом было найдено еще четыре средних сапфира карата в 3-4. Самого же сапфирного гнезда, несмотря на все усилия, найти не удалось.
Вообще же сезон этого года, по словам Нури, оказался не очень удачным по сравнению с прошлыми годами.
Тем ранним утром, когда я не мог заснуть, пересматривая присланные Димкой книги, мне вдруг пришла авантюрная идея сделать матери подарок, такой, какой ей делал отец в каждый день рождения.
Когда-то, незадолго вскоре после моего рождения, сразу после войны, произошел случай, который отец и мать неоднократно вспоминали. Отец с матерью только что поженились. В маленьком пограничном городке недалеко от Бреста, где служил отец, был развернут так называемый «пункт фильтрации», через который в страну возвращалось множество угнанных на работу в Германию людей и бывших военнопленных. Отсюда же отправляли на родину, в Европу, всех тех, кто волей случая в военные годы оказался в оккупированной Белоруссии.
Таких тоже было немало, особенно невесть как оказавшихся здесь французских военнопленных в числе нескольких тысяч, требующих теперь отправить их во Францию. Немало было поляков, чехов, венгров и итальянцев.
Возвращающихся же остербайтеров и военнопленных было больше всего. В «пункте фильтрации» их проверяли, пытаясь выявить предателей и пособников немцев в годы войны, и процедура эта.для многих, особенно тех, кто утратил документы, была небыстрой. Лагерь пункта фильтрации был огромен. И вот в этой сутолоке и сумятице отец услышал характерный казацкий говор. Так говорили в краях, где прошло его детство и юность. Голос принадлежал уже пожилому хромоногому мужчине, как оказалось, земляку отца из соседней станицы. Судьба его была обычна для тех военных лет. В самом начале войны он был призван в армию, и в первом же бою попал в плен. Их роту поставили защищать переправу на небольшой реке, и они отразили несколько попыток немцев форсировать ее в этом месте. Немцы форсировали реку в других местах, отрезали роту и, подтянув минометы, открыли шквальный огонь. Когда сопротивление было почти подавлено, они предложили оставшимся в живых сдаться. Среди оставшихся двух десятков человек был и земляк отца, уже раненый, как и почти все остальные. Сдаваться они не пожелали и, расстреляв последние патроны, пошли на немцев в штыковую атаку. Всех их расстреляли в упор из пулемета. В живых осталось только несколько человек израненных и окровавленных.
Командир немецкого полка, видевший эту безнадежную атаку, оказался человеком старых воинских традиций чести и приверженцем старых воинских порядков, когда умели оценить героизм. Он распорядился всех уцелевших раненых отправить в немецкий лазарет. Земляк отца был ранен четырьмя пулями, но выжил.
Долечивался он уже в русской лечебнице, которую немцы позволили открыть для местного населения. А после выздоровления его отправили в Германию, и он всю войну проработал на фольварке в Восточной Пруссии.
Когда пришло освобождение, его положили в армейский госпиталь, а потом своим ходом отправили домой. Но на границе его заподозрили в обмане, уж очень нелеп был его рассказ о том, как он попал в плен. Обычно немцы не возились с тяжело ранеными и в плен их не брали, уничтожая на месте.
Отец решил помочь земляку и под свою ответственность забрал его к нам домой, а потом, когда у того открылась одна из ран, поместил в госпиталь. Человеку этому грозило дальнейшее разбирательство и, возможно, лагерь в Сибири. Подтвердить обстоятельства его пленения никто не мог, ведь все его товарищи погибли, а та часть, в которой он служил, была разгромлена полностью так, что не осталось и ее номера.
Пока земляк лечился, отец сделал невозможное. Связался по телефону с тем городком, где он долечивался после немецкого лазарета и, к счастью, там нашлись все записи о его пребывании, а врачи подтвердили все, им рассказанное. После всего этого подозрения против этого человека были сняты. Отец списался с домом этого пожилого казака и за ним тут же приехала жена. Казак получил все положенные в этих случаях документы, а отец в это время уехал в срочную командировку на границу. Казак с женой пришел прощаться, но застали они только мою мать. Прощаясь, казак, как она не отказывалась, вручил ей маленький слиток золота, в одну унцию, с немецкой пробой. По его словам, когда их хозяин в панике бежал при подходе советских танков, среди его брошенных вещей остербайтеры нашли десяток таких слитков и поделили между собой. Ему тоже достался один слиток. Что с ним делать, он не знал и решил в знак благодарности оставить его отцу.
Вернувшийся отец, как я позднее узнал, строго отчитал мать за принятие такого необычного подарка, но в конце концов этот слиток так и остался в материнской шкатулке и я, играя, иногда доставал его незаметно оттуда и подолгу разглядывал. Был он продолговат, прямоугольной формы, с каким-то вензелем на одной своей желтой стороне и мелко выбитой пробой на другой.
Теперь мне пришла идея сделать из этого золота большую красивую брошь и украсить ее сапфиром.
Идею эту я неожиданно для себя осуществил, совсем о ней забыв на какое-то время, через много лет.
Произошло это как-то помимо меня благодаря тому, что моим соучеником в классе той школы, в которой я тогда учился, оказался сын местного ювелира, кубачинец. Он и его отец и изготовили эту роскошную брошь из немецкого золота с неограненным таджикским сапфиром в ее середине.