На боевом коне
Л. Е. ЦУРИКОВА, гвардии старшина в отставке,
участница боев в 1941 году на Херсонщине
Каховка… Вот она перед нами, красавица в тополином венке, воспетая поэтами. Земля-легенда, щедро политая кровью людей, сражавшихся здесь в 1920-м за власть Советов, отстаивавших ее в 1941 году и освобождавших от фашистов в 1943-м.
Это тут в сентябре 1941-го водил свой полк в горячие атаки Герой Советского Союза полковник Г. А. Сафонов. Это тут повторил подвиг легендарного капитана Гастелло Герой Советского Союза старший лейтенант И. Л. Золин. Это тут из порохового дыма, выносила раненых сама раненая девушка в солдатской шинели Галина Горбунова.
Каждый кусочек этой земли — сама история. Если бы земля умела говорить. А впрочем, она очень красноречива, каховская земля! Ровную ленту асфальта с Каховки на Коробки перерезает железная дорога. Впереди — камень, на котором горят слова: «Тут проходил рубеж Каховского плацдарма».
Вот и начала свой рассказ каховская земля. О быстрых конях и легкокрылых тачанках, звонких пулеметных очередях и кавалерийских атаках.
Впереди Коробки. Недалеко от школы в обрамлении зелени и цветов застыла фигура воина. Рядом с ним — три плиты, на которых вечно будут сиять имена коробчан, не вернувшихся с полей боев Великой Отечественной, отдавших самое дорогое — жизнь свою за честь и независимость родной Отчизны.
Но памятник этот — не только односельчанам. Здесь, на этой земле, погибло немало сынов и дочерей всех народов Страны Советов в грозные дни войны. Как Сандро, жизнь которого оборвала фашистская пуля именно здесь, под Коробками…
…Стоял сентябрь 1941-го. Днем было темно от дыма, а ночью светло от огня. Над землей стоял страшный гул. К нам, в лесополосу, где расположился медсанбат 150-й стрелковой дивизии 9-й армии, возили раненых из Каховки, Малой Каховки, Коробков, Чернянки… А у меня на руках умирал от ран юный сын Грузии, который пришел защищать мою Украину. Он бредил и успокаивался только, когда я клала руку на его горячую голову. Может быть, ему казалось, что это мать пришла, чтоб спасти его…
Первая смерть, которую я видела на войне. Она запомнилась мне навсегда. Хоть, каюсь, за слезами и горем за этим незнакомым мне юношей, в заботах о десятках других, я забыла спросить его фамилию, адрес матери…
Считаю, что это и ему памятник. Только не нужно искать его имени на тех плитах. Он остался Неизвестным солдатом. Хотя, как знать! Может быть, жизнь еще откроет его имя! Как Валентина Семеновича Петренко, Ивана Степановича Трембака, Якова Петровича Лисака, Александра Петровича Морозова. Они тоже были Неизвестными солдатами, пока дети в лесопосадке не обнаружили их могилу. Прибежали в село, рассказали взрослым. Собрались люди, по разрешению советских органов раскопали могилу. И солдатские медальоны назвали своих хозяев. На перезахоронение останков погибших пригласили их близких. Так героям были возвращены их имена.
…А пока что я плачу над первым умершим на моих руках. Плачу и требую: пошлите меня на фронт! Требую в который раз. Впервые я сказала эти слова 23 июня 1941 года в Херсонском горвоенкомате. Мне ответили: «Нужно будет — позовем». А пока дали пачку повесток и сказали: разноси. Потом я вместе с однокурсниками, студентами пединститута, убирала хлеб в подшефном колхозе, сдавала кровь раненым в госпитале. И снова шла в военкомат. Пока уже его не застала на месте. 18 августа с последними моряками переправилась через Днепр. В Цюрупинске мне сказали, что военкомат в Скадовске. И я пешком пошагала туда. И мне написали направление в медсанбат 150-й стрелковой дивизии.
— Где его искать?
— Захочешь — найдешь…
А я очень хотела! И вот — в пути. В районе Карги меня задержали моряки. Проверили документы, поговорили со мной. Вывели на дорогу, чтобы посадить на попутную машину. И хотя мы провели вместе всего несколько часов — подружились. Да и как иначе! Ведь сердца наши горели одним: Родина в опасности! Помочь ей! Помню, одного из них звали Сашей. Кажется, Завгородний. Саша рассказал мне, что они отсюда не отойдут, будут стоять до последнего. Теперь я понимаю: это были ребята из Тендровского укрепрайона. Они действительно стояли насмерть! Моряки проводили меня, и я шла дальше, разыскивая свой медсанбат. По слухам, он был в Цюрупинске. Но пока я дошла до Птаховки, мне сказали, что в Цюрупинске — немцы. И я повернула к Перекопу. В общем долго я искала медсанбат. Но все же нашла. И вот в первое свое дежурство пишу рапорт: «Отправьте на фронт!»
— Тебе что, здесь мало дела?! — кричат на меня врачи.
— Я хочу мстить за свой Херсон, за этого паренька,— отвечаю.
— Посмотри, сколько их лежит, таких пареньков, иди к ним.
Да, действительно, к ним нужно идти. И я, оставив рапорт в руках врача, убегаю в лесопосадку, к раненым.
Шло очередное ночное дежурство. «Койки» мы развернули в степи под стогами соломы: расстелили одеяла и положили раненых. Была звездная сентябрьская ночь. Чуть-чуть прохладная. Но тихая и душистая. Только где-то далеко полыхали разрывы. Раненые перевязаны и накормлены. Но многие не спят, боль не дает им уснуть. А чем я могу помочь? Тем более, что и знания медицинские у меня более чем скромные. А вот литературу я знаю! Не зря в зачетке у меня пятерки. И, чтоб «заговорить» боль, читаю наизусть своим ребятам «Девушку и смерть». Все притаились, впитывая бессмертные горьковские слова. Вот и последние слова. Я замолчала. Вдруг мне на плечо легла чья-то рука. Поворачиваюсь… И мелькает мысль: сплю, что ли. И сон вижу. Когда успела уснуть?.. Вот стоит передо мною Чапай. Да-да. Василий Иванович. Черная бурка, папаха. И клинок на боку. И усы. Смотрю на него обалделыми глазами, а он смеется:
— На передовую хочешь?
— Конечно, Василий Иванович, сколько уже рапортов написала…
— Путаешь, не Василий Иванович, а Николай Георгиевич. В кавалерию пойдешь?
— Конечно!
— А лошадей видела?
— Да.
— Где?
— В кино…
Взрыв смеха отрезвляет меня. А вскоре все проясняется. Это комиссар формирующегося здесь, в херсонских степях, 73-го кавалерийского полка Николай Георгиевич Илиевский, из старых буденновцев, приехал за медиками — в полку создается медслужба.
Так я стала кавалеристом. „Сказать правду, к лошади страшно было подойти: а вдруг грызнет, или подковой достанет. Но показывать этого нельзя. И я смело подошла к коню, вдела ногу в стремя и вскочила в седло. И в тот же миг оказалась на земле. Свидетели моего позора подбежали ко мне, подняли:
— Ты что, первый раз? Вот чудачка, чего же не сказала…
Но, потом уже все знали. Учили меня. Да и первое время я на тачанке устраивалась. Тем более, что там был пулемет, а он меня притягивал куда больше, чем санитарная сумка…
А потом мы получили санитарные линейки…
В полку было много пожилых, по моим понятиям того времени, людей, имеющих большой жизненный опыт. Многие из них не только видели, но вот, как со мной, разговаривали с Семеном Михайловичем Буденным. Я жадно впитывала в себя их рассказы. А они окружили меня и моих подруг, таких же девчонок-медичек, вниманием и заботой, видели в каждой из нас своих дочерей… Так относился ко мне, например, мой земляк из Каланчака Иван Тихонович Целинко. Дочь у него была чуть постарше меня -— учительница. Ну, а я только готовилась к работе в школе. Он часто так и называл меня: доченька. И для меня это было очень дорого. Ведь я впервые в жизни была оторвана от дома, от родных и близких, от друзей…
…В районе Каховки фашисты форсировали Днепр и направили острие атак на Каланчак, Чаплинку, Асканию-Нову. Части 150-й стрелковой дивизии, в состав которой входил и наш 73-й кавалерийский полк, ценой огромных потерь сдерживали наступление гитлеровцев. К слову, полк наш еще не был никаким полком, он только создавался, формировался. Сюда из всех частей направляли ребят, знающих лошадей, умеющих держаться в седле. Это в основном были бывшие котовцы и буденновцы. Шли к нам отовсюду и лошади, седла, тачанки, пулеметы, орудия. Большую помощь в формировании полка оказывал Семен Михайлович Буденный. Из Ростова-на-Дону, где он был в то время, он направлял нам лошадей, вооружение, кавалерийское обмундирование.
Вот тогда и появился у нас Иван Тихонович Целинко. Инструктор Каланчакского райкома партии, он был назначен политруком эскадрона.
Уже в первые дни пребывания в полку он показал себя человеком храбрым, распорядительным и деловым. Случилось так, что фашистские войска прорвали нашу оборону и вышли к Каланчаку. Наши эскадроны, ведомые Илиевским, сумели с небольшими потерями вырваться из огневого кольца, выйти в район Мелитополя и занять оборону. А тылы полка остались в окружении. Тылы — это группа бойцов и обоз, что-то около 250 подвод, где была и мед-служба.
Вот тут и проявил свою деловитость Иван Тихонович Целинко. Хорошо зная местность, он сумел вывести из окружения тылы полка через Армянск, Джанкой, Новоалексеевку — к Мелитополю.
Какой была радость всех нас, когда мы встретились. Особенно радовался Илиевский.
— Вот это политрук! — восклицал он.— Молодец!
Но у нас было немало и молодежи. Хочу рассказать об одном из племени юных — Мите Дундуке. Я впервые встретила его, когда разыскивала комсорга. Парень он молодой, я решила, что он должен знать, где находится комсомольский вожак полка, спросила у него об этом.
— А ты откуда такая взялась! И зачем тебе комсорг?
— Не знаешь, так и скажи.
— Ну, уж и не знаю. А если это я…
— Тогда бери на учет.
— Вот это дело. Пошли.
Так я встала на учет и тут же получила первое комсомольское поручение. А вскоре была избрана секретарем комсомольской организации штаба полка. В полку работа совсем не та, что в институте, где я была секретарем комитета комсомола литфака. Не успеет встать на учет, как человек выбывает, и хорошо, если не навсегда… И все же мы активно работали. Находили методы и формы, совсем новые для нас. Многое подсказывали нам старшие, особенно комиссар Плиевский и парторг Прохоров. Ну, и Митя, конечно. Он хоть не далеко ушел от нас по возрасту, но был кадровым офицером, специалист в военном деле. Каким он парнем был! Светловолосый, стройный, с неизменной улыбкой на губах. Всегда выходил первым, если спрашивали, кто пойдет в разведку, оставался прикрывать товарищей, когда отходили, первым бросался в атаку. И клинок у него блестел ярче, чем у всех. Он мало прожил. Но ярко и самозабвенно, как и погиб. А было это уже под Ростовом-на-Дону. Расположились мы у села Русско-Денисовка. Наши санитарные двуколки стояли у крайней хаты. А через несколько домов находился штаб полка.
Шли мы во втором эшелоне. Должны были получить пополнение. У нас в санчасти находилось несколько раненых — те, кого мы не успели отправить в медсанбат и кого надеялись сами поставить на ноги, подлечить в полку. И вдруг рев: налет фашистских самолетов, бомбежка. А из лесопосадки выползают танки. Откуда они тут? Но не время в этом разбираться. Нужно как-то защищать раненых. Все, кто-мог держать в руках оружие, залегли, чтобы отразить вражескую атаку.
Случилось так, что в это время Митя был у нас: принес раненым газеты и письма, рассказывал о положении на фронтах. Когда до танков уже оставалось несколько метров, он схватил в обе руки по гранате и бросился вперед. Бежал в полный рост наперерез вражеским машинам. Прошли секунды, а нам казалось, — часы…
Вдруг раздался сильный взрыв: Митя бросился под ведущий танк. Остальные машины повернули назад.
Так Митя своей жизнью спас жизни раненых товарищей. Но это было уже далеко от Херсона.
А пока — мы за Каховкой. Говорят, недалеко Аскания-Нова. Я так и не успела там побывать до войны, хоть не раз собиралась. Но и теперь путь наш пролег мимо заповедника. А с его обитателями нам все-таки пришлось встретиться…
Был у нас сын полка Леня Уманский, совсем еще мальчишка. Но мы посоветовались в комитете и приняли его в комсомол. Ленчику «приспособили» лошадку, видимо, убежавшую из Аскании-Нова. Была она маленькая и очень спокойная. Леня ее никогда не привязывал: она от него и так не отходила. На Корюшке, как ее называл, он ездил в разведку, возил донесения в штаб дивизии…
Снаряд попал прямо в седло. Лене оторвало ногу. Лошадь сразу убило. Мальчик потерял много крови. Но перелить ему в наших условиях не было возможности. И отправить в тыл тоже. Леня умирал очень мужественно. Все время спрашивал:
— А комиссар жив?
Я ушла из домика, где он лежал, нашла комиссара и привела к нему.
— Вот и хорошо, значит, будет жить и полк…
Это были его последние слова.
…Здесь, под Каховкой, я познакомилась и подружилась с Катей Еременко и Мусей Молчановой. Муся была каховчанка. И мы немного завидовали ей. Считали, что это о ней пелось: «И девушка наша в солдатской шинели горя-
щей Каховкой идет». А нам хотелось, чтобы и о нас была эта песня… К сожалению, я потеряла связь с ней. Так и не знаю, вернулась ли она с войны в родную Каховку…
А Катя была из Збурьевки Голопристанского района. Училась она в Херсонском медучилище, потом работала в селе. Конечно, в медицине она была «профессор», не то, что я. И мне непрестанно приходилось обращаться к ней за консультациями.
Много дорог мы исходили вместе, деля нехитрое военное жилище, последний сухарь. Вместе мечтали вернуться домой, на Херсонщину. И вернулись. Правда, не вместе, разными путями. Но вернулись!
… Из Аскании-Нова к нам в полк пришла, точнее приехала на своей полуторке Муся Сидоренко.
…Это было во время моего дежурства в редакции газеты «Наддніпрянська правда». Фотокорреспондент принес несколько фото, сделанных на приеме женщин механизаторов области в Херсонском обкоме партии. Перебирая их, я увидела до боли знакомое лицо. Мы не виделись с Мусей четверть века и ничего не знали друг о друге. Она читала мои статьи в газете, но я уже носила фамилию мужа, и она об этом не знала. А у нее тоже была новая фамилия…
Хотя была ночь, я сразу заказала Асканию-Нова по телефону. Наверное, мое волнение передалось телефонисткам и дежурному по гаражу, где работала Муся. И уже через полчаса я услышала родной голос. Это была она, Муся, дорогая моя подруга и спасительница. Взялась я за перо и, наверное, впервые в жизни пожалела, что не владею тайной стихосложения. О такой женщине нужно писать самые героические стихи. Дни моей далекой юности, одетые в солдатскую шинель, полные разрывов бомб и снарядов. Дни неповторимой фронтовой дружбы. Помню так, будто это было вчера, нашу первую встречу. Полк отходил левее Аскании-Нова. Там и появилась у нас Муся со своей неразлучной полуторкой. Коротко подстриженные черные кудри, угольки глаз, задиристый носик, всегда улыбчивый пунцовый рот. Что-то мальчишечье и в то же время очень женственное было в ней. Мы подружились сразу. Меня пленила широта ее души, мудрая приспособленность к жизни, бесстрашность и неугасимая любовь к родному краю.
Случилось так, что у меня обгорели руки. Обе. По локоть. А я панически боялась потерять свой полк, свою новую семью. Чтобы не попасть в медсанбат, я пряталась.
Муся одевала меня, кормила, умывала, когда была такая возможность. Возила в своей полуторке.
Молодым может показаться: ну и что! Каждый может это сделать… Нет, это очень непросто. Ведь никакого дома у нас не было. И никто нас не ждал в конце пути. Кругом война. Каждый день и каждую ночь бои, да еще оборонительные. Все дальше и дальше приходилось отходить от дома… Да еще когда за сутки проходишь десятки километров, когда и со здоровыми руками не так-то просто… И ее досмотр за мной, совершенно бессильной что-либо сделать, был постоянным героизмом.
Лечила Муся меня вместе с Катей Еременко. Приспособила на руки какие-то коробки, чтобы не отрывать ежедневно бинты от ран. Так и провела я целый месяц, и все это время Мусины руки были моими руками.
В своей полуторке возила Мария раненых и снаряды, хлеб и пополнение на фронт. О ее фронтовых подвигах красноречиво говорят правительственные награды.
Теперь я знаю: после войны вернулась Мария в родную Асканию-Нова. Много лет трудилась там. Коммунист, механизатор, она своим трудом прославила себя, высоко неся честь фронтовички.
…Мчит по степи тачанка. Быстрокрылая. Пулеметная. Тачанка-каховчанка. И рассказывает людям о горячих атаках краснозвездных воинов против черного барона Врангеля. А еще об атаках славного 73-го кавполка, созданного здесь, в таврической степи, и вписавшего славные страницы в историю Великой Отечественной, о живых и мертвых однополчанах моих, гордых и мужественных, беспредельно любящих свою Родину, ничего не жалевших во имя ее свободы и независимости, во имя ее процветания. И об атаках тех, кто в огненных 43-м и 44-м принес свободу моему родному краю.