Родительский дом
|
Это было недавно. Это было давно… (Оглавление)
|
Каждый человек хранит в памяти уголок земли, к которому всегда стремится, куда бы ни забросила его судьба — близко ли, далеко. Это малая родина — родные город (село), двор, родительский дом — место первого глотка живительного воздуха.
В бывшем нашем дворе.
Я стою в неприметном сельском дворе, с трепетным волнением перевожу взгляд, нахожу множество только мне знакомых уголков, предметов, деталей из прошлого. Что-то исчезло, что-то появилось. В глубине двора, занимая весь наш бывший огород, где мы с матерью когда-то выращивали овощи для извечно скудного стола, высится свежевыстроенное здание храма.
Лет двенадцать назад, собрав строителей-добровольцев и прихожан, прибывший в Казачьи Лагери священник отец Николай начал строительство храма на пожертвования селян местного совхоза. А дом и всю усадьбу, выкупив ее после смерти наших родителей, предоставила для нужд церкви Анастасия Дмитриевна Станиславская – одинокая старая женщина. До своей смерти она занимала в доме комнатку-боковушку, а в двух остальных комнатах и сенцах, объединенных вывешенными иконами, была оборудована временная церковь. Здесь правили молебен, венчали молодых, отпевали усопших. Не думали не гадали мои глубоко верующие родители о том, что именно в их доме зазвучит много-голосое церковное пение при стечении десятков, сотен людей, а рядом, на наших бывших огородных грядках, вырастет храм…
А еще была война…
Осознанное восприятие происходящих вокруг событий начинает отсчет почему-то именно со дня захвата родного села фашистами.
У «трофейного» велосипеда. Даже спустя 5 лет после войны на нас преобладали солдатские шапки. Слева направо: Володя Коршун и его двоюродные братья — Валя Мельник и Коля Гатыло. Казачьи Лагери, апрель 1950 г.
Был жаркий солнечный день. Наши только утром покинули село. Стояла до удивления звонкая тишина. Вдруг с сухим потрескивающим шипением небо пронзили несколько цветных вспышек ракет. Вскоре из боковых улиц и переулков на Базарную площадь вырулили мотоциклы с колясками – на каждом по три седока с автоматами в руках. В холодке, под развесистыми кронами двух столетних акаций у нашего двора, остановились две танкетки. Гурьба немцев, молодых, изрядно припыленных, громко переговариваясь, хохоча, завалила во двор. «Вассер! Вода! Млеко! Яйца!» – потребовали у растерявшейся матери. Воды она набрала – вынесла целое ведро. Молока и яиц не оказалось.
Через несколько дней, за одну ночь, были арестованы оставшиеся в селе коммунисты и активисты, всего – 19 человек. Долго их допрашивали. Наш дом двумя фасадными окнами выходил на хозяйственный двор колхоза «Переможна хвиля». В глубине двора стоял каменный амбар. Под ним находился подвал. В нем и держали арестованных. Мы часто наблюдали, как их водили на допросы. Приходили к нам их жены, матери, чтобы хоть со стороны увидеть родных, дорогих им людей. В одну из необычайно лунных ночей нас разбудили выстрелы. «Расстреливают!» – прошептала мама и выскочила во двор. Раздвинув камыш изгороди, мы наблюдали за происходящим. Арестованных по три человека выводили из подвала, уводили к стоявшей рядом конюшне, ставили над обрывом глинища. Звучал винтовочный залп…
Утром следующего дня мы, группа мальчишек, пробрались к глинищу. Расстрелянные были наспех прикиданы землей. Кое-где торчали их руки и босые ноги. А припорошенная землей голова известной в селе активистки Мавры глядела на нас широко открытыми мутными глазами. Мы бросились прочь.
Прилетели «соколики»
Однажды, когда мы с мамой работали в огороде, в небе, в направлении Алешковских песков, появилась большая группа тяжелых немецких самолетов. К ним сзади незаметно «приклеились» три совсем крохотных истребителя. Раздался дружный треск пулеметов. Один за другим, словно наткнувшись на что-то, два немецких самолета, оставляя за собой тяжелые шлейфы черного дыма, резко пошли к земле. Тут же, кувыркнувшись, загорелся и один из истребителей. Снижаясь, он пролетел над самыми крышами домов (мы чётко рассмотрели красные звезды) и рухнул в плавнях. Еще один краснозвездный истребитель был сбит и упал в районе колхозного полевого стана – в трех километрах от села.
Ожило, зашевелилось село. Уже через несколько минут к самолету, упавшему у полевого стана, подскочили две тачанки с немцами и полицаями. Летчик, выброшенный на несколько метров от горящего истребителя, был еще жив. Он стонал, ворочался в тлевшем, дымящемся комбинезоне. Полицай Николай Живодёр (из местных – надо же какая фамилия!) пристрелил летчика, снял с его ног хромовые сапоги и, сказав: «Хорош подарочек!», бросил их в свою тачанку.
Пленные
Огромная территория средней школы с тремя каменными корпусами была огорожена колючей проволокой. Здесь немцы оборудовали лагерь для военнопленных. Их были сотни. По утрам в сопровождении автоматчиков их возили в сторону замерзшей реки Конки. Там, по льду, они переходили на противоположный от села берег и весь день валили вековые вербы на дрова для Херсона. Вечером этот недружный, понурый строй следовал обратно. Темные, заросшие лица, тусклые усталые глаза; одеты в сплошное рванье – остатки обмундирования; на с трудом передвигающихся ногах – вконец развалившиеся ботинки с подвязанными проволокой, лозой или снопиком сена подошвами – все это вызывало сострадание у застывших у своих калиток, поёживающихся от сильного мороза стариков, женщин, детей.
Те, кто посмелей и решительней, подбегали к пленным, совали в их трясущиеся руки куски хлеба, отваренную картошку, свеклу. Многие пленные подкидывали к ногам сельчан изготовленные ими деревянные игрушки: свисточки, трещотки, сопилки, механические ветрячки, спаренные фигурки молотобойцев. К каждой игрушке крепилась дощечка с номером пленного. В воскресный день (выходной – немцы были пунктуальны) можно было подойти к лагерю и по номерку вызвать пленного, и отблагодарить его передачей чего-нибудь съестного. В нашем доме скопился полный набор игрушек, даже с дубликатами. Так что мы с мамой посещали военнопленных множество раз.
Освобождение
Когда наши освободили село, мы, вездесущие мальчишки, первым делом обследовали школу, где предстояло учиться. Все двери, окна, полы были сняты и сожжены в примитивных печках; проемы кое-как заложены камнями без раствора; стены — облезлые, покрыты копотью; сквозь огромные дыры в потолках виднелось небо. Трудно было себе представить, что здесь в лютые морозы находились израненные, полураздетые, полуобутые голодные люди-пленные.
Брат Николай (крайний слева) и я (в центре) в буквальном смысле родились в этом доме. Роды принимала бабка-повитуха Мария Мыченко. Сын Олег (крайний справа), как и все наши дети, вырос у бабушки в этом дворе. Теперь в доме живет отец Николай. Он и церковь строит. Казачьи Лагери, май 1998 г.
Два года потребовалось четырем возрожденным колхозам, нашим родителям, чтобы восстановить только один из корпусов школы. Все это время мы учились в каких-то конторах, амбарах, в частных домах. Не хватало стройматериалов, да и просто — физических сил полуголодных, обнищавших людей послевоенной поры. Настойчиво наседали голод, холод, одолевал недостаток одежды, обуви, тканей, мыла. Почти в каждую семью незаметно внедрялся дикий обычай коллективного (каждый — свое) «выбивания» ногтями вшей в складках рубах, брюк, исподнего.
В школу до самых морозов бегали (согреваясь) босиком. Помнится, только к октябрьским праздникам мама смогла сшить мне некое подобие балеток из обрезков солдатской шинели. И лишь к Новому году мне достались растоптанные, не совсем целые солдатские ботинки. Первые буквы и слоги учились писать на каких-то обрывках обоев, картонок, оберточной бумаги. В ходу были солдатские письма отцов, братьев — писали между их строк, на незаполненных половинках, четвертинках страниц. Письма эти освежали память о близких и родных людях, прошедших дорогами войны.
В ноябре 1945 года два дня в селе пребывал Алексей Федорович Федоров. Нас, третьеклассников, Клавдия Петровна Кривонос (кстати, одна из первых учителей Херсонщины, которая вскоре была награждена орденом Ленина) привела на встречу с ним в сельский Совет.
Алексей Федорович, крепко сбитый, красивый мужчина средних лет, с пышными черными усами, с двумя Золотыми звездами Героя Советского Союза на полувоенном кителе, буквально заворожил нас. Он пристально обвел взглядом нашу разношерстную шеренгу, выстроившуюся вдоль стен, и глаза его потускнели, сделались серьезными, задумчивыми. На его вопрос, как живется нам, как учится и полученный дружный ответ: «Хо-ро-шо!», он мотнул головой, улыбнулся горьковато и сказал:
— Трудно вам живется, ребятишки. Ох как трудно! Страна наша в руинах. Сколько богатств поглотила проклятая война, сколько человеческих жизней погубила!.. Потерпите маленько, дорогие мои. Будут у вас и книжки, и тетрадки, и одежда, и еда. В долгу мы, взрослые, перед вами. От вас же требуется единственное: учитесь хорошо, слушайтесь родителей, учителей. Главное — война позади. А жизнь лучшую, интересную построить мы сумеем.
О том, что мы недокормлены, истощены, мы, дети войны, даже не задумывашсь. Все это воспринимали как данность, как неизбежную закономерность того времени. Приближался страшный 1947 год.
Вот такие картины из далекого сурового детства как-то быстро, но ёмко и отчетливо пронеслись в моей памяти, когда недавно я посетил уже стареющий родительский дом под сенью свежевы-строенного красавца-храма.
Октябрь 2004 года