Безымянная литература
1
В отличие от предыдущих авторов, поведавших о судьбах двух видных в своё время интеллигентов нашего города, я расскажу о херсонцах дореволюционной поры, сверкнувших на горизонте местной культуры неопознанными кометами или метеорами (в зависимости от степени дарования) и навсегда — но не бесследно! — исчезнувших в пучине лет и событий. А помогли мне в этом многочисленные газетные публикации.
Дореволюционные херсонские газеты… Много лет работаю с ними, и всё равно, каждый раз садясь за библиотечный стол просматривать ту или иную подшивку, как-то по-особому начинаю чувствовать себя, будто прикасаюсь не к пожелтевшей от времени бумаге, а, по меньшей мере, к машине времени, увлекающей сквозь толщу лет и рассказывающей, рассказывающей, рассказывающей…
“ Из Таганрога телеграфируют от 16 июня: ”А.П.Чехов снова пожертвовал городской библиотеке много книг».
Таганрог — родной город автора “ Чайки” и “Трёх сестёр”, и А.П.Чехов, повидимому, любит “свой” Таганрог, помнит о нём.
Явление — редкое у нас и обычное за границей.
Но за что можно любить наши города?
За что можно любить Пензу, Тамбов, Симбирск, Калугу, Курск и Чернигов?
За что можно любить Херсон?
За климат, за Днепр?
Но ни “благорастворение воздухов”, ни “Днепр широкий” не принадлежат Херсону исключительно, не им созданы.
Не за это любят родные города…»
(«Юг», Херсон, 1904, 22 июня)
Эта, почти девяностолетней давности, заметка, звучит достаточно современно, не правда ли? В ней — те же настроения: боль, неравнодушие к культуре родного города и, одновременно, отчаянье, что и у нас, так же остро реагирующих на проблемы родных городов сегодня. А вот ещё один крик души, прорвавшийся-таки к нам сквозь годы и услышанный нами под конец века:
“Губернскому городу с 70-тысячным населением стыдно довольствоваться одним цирком.
Стоит только хорошенько захотеть, и у нас будет летний театр.
Да мало ли вообще средств против той скуки, на которую жалуются все наши интеллигентные обыватели!
Лекции, собрания, музыкальные и драматические кружки.
В Херсоне всё это как-то не прививается.
Очевидно, херсонцам не только ничего не дано свершить, но даже не суждены благие порывы».
(«Юг», Херсон, 1904, И июня)
Примечательно: старые херсонские журналисты той поры (а херсонские газеты читались по всей губернии) стремились во все свои материалы — будь то крохотная хроника, лихой и умный фельетон или большая проблемная статья — вложить как можно больше профессионализма, как можно больше своего, личного, пережитого и передуманного, стремились быть естественными и искренними. Их материалы обязательно были освящены огнём души, страстью даже; и как всё-таки нечасто такое встречается в современной херсонской журналистике!.. Присмотритесь хотя бы к этой заметке талантливого фельетониста Алексея Вертигорина, шедшей в традиционной некогда рубрике “Вскользь”:
“Третьего дня окончившим первую мужскую гимназию были розданы аттестаты зрелости.
Я видел этих “счастливых на минуту” юношей.
С ухарски заломленными фуражками, уже “без гербов”, они задорно прошли.Суворовскую улицу. Весёлые, счастливые…
Пройден гимназический путь.
Впереди — новая жизнь, долгожданный университет…
Дорогу им, — милым, славным будущим гражданам Отечества!
И пусть это “милое”, “славное”, о котором говорило в эту минуту всё их существо, никогда ничем не затмится.
И пусть в вашей жизни, милые юноши, -Звездной путеводной Святая истина течёт…»
(«Херсонская газета Копейка», 1912, 9 июня )
Кто были те юноши? Как сложились их судьбы? Что они успели сделать для своей малой родины и великого Отечества? Невольно вспоминается Борис Пастернак:
…Ты разогнал моих товарок,
Октябрь, ты страху задал им…
Много, много вопросов возникает, когда читаешь старые газеты…
2
Однажды я решил просмотреть дореволюционные херсонские газеты только на предмет их насыщенности литературным материалом. Одной из причин, побудившей меня к этому, было почти полное отсутствие какой-либо информации о развитии литературы в Херсоне до 1917 года (не считая нескольких общеизвестных сегодня имён и публикаций ). Листая подшивку за подшивкой, делая выписки, я вдруг увидел картину, глубоко потрясшую меня: передо мной проходили десятки, сотни литературных произведений самых различных жанров, в подавляющем большинстве подписанных псевдонимами или, в лучшем случае, криптонимами, которые уже — увы! — не поддаются никакой дешифровке.
“БЕЗЫМЯННАЯ ЛИТЕРАТУРА!” — я буквально выкрикнул эти слова, так поразило меня неожиданное открытие. И пусть сами произведения безвестных херсонских авторов — Тамары, Алеута, А.П., Л-нъ, Дяди Бори, де-Линя, Amicus Plato, Allegro и многих, многих других — не все отличаются хорошим уровнем, а порой и вкусом, без них совершенно невозможно представить полную картину культурной жизни Херсона тех далёких, но по-прежнему притягивающих наши взоры лет.
Впрочем, и не только без них, из скромности либо по каким другим причинам подписывавшихся разнохарактерными псевдонимами, часто наивными, трогательными. Что нам сегодня говорят имена: Ал.Вертишрин, Мирский, П.Кореневский, Ал.Бусов, Ант.Горяйнов, Л.Кармен? Этот ряд можно продолжать и продолжать… Мы ничего — или почти ничего — не знаем об этих, часто очень талантливых (как тот же Ал.Вертигорин, например), самобытных людях: ни биографий, ни книг (если они были, конечно), ни творчества в более-менее полном объёме, ни даже того, подлинные ли это имена или только своеобразные псевдонимы? Не те же ли они для нас, отстоящих от их судеб и дел почти на столетие, безвестные авторы, а их творчество — безымянная литература нашего своенравного, подчёркнуто провинциального, неспешно живущего под благодатным солнцем города?
Вопросы, вопросы, вопросы…
Безымянная литература Херсона (а ведь можно говорить и шире — о безымянной культуре города) складывалась не одно десятилетие, почему её пласт довольно большой. Это позволило мне отобрать из неё и составить увесистый том, который я так и назвал: “Безымянная литература”. В него вошли произведения различных жанров: стихи, проза, фельетоны, эссе и др. Предполагается, что эта книга выйдет в одном из издательств нашей страны.
Сейчас же хочу не только познакомить вас с радом разножанровых и разноталантливых произведений безымянных херсонских авторов, но и продемонстрировать плотность литературных материалов в сравнительно многочисленной местной дореволюционной прессе: все публикуемые произведения намеренно взяты нами только из “Херсонской газеты Копейка” за 1912 год в период с января по июнь включительно.
Здесь — и ироничный, со счастливым концом рассказ “Способный”, и очень “чеховский” рассказ “Розовая перспектива”, и простодушное, не очень умелое стихотворение о любви, и грустная “весенняя мелодия” рассказа “То было раннею весною”, и замечательный перевод на русский язык лирического этюда выдающегося украинского писателя Михаила Коцюбинского. Читая их, невольно задумываешься: действительно, разнообразной, насыщенной была литературная жизнь Херсона, вот только как её воссоздать?
© С.Сухопаров 1989-1991
СПОСОБНЫЙ
Женившись, Акакий Петрович, как и всякий семьянин, был очень рад, когда у него в гнёздышке завелись мальчик и девочка.
— Как приятно, Маша, иметь золотую парочку! — говорил он жене, сажая себе на колени Павочку и Ниночку.
При рождении третьего ребёнка Акакий Петрович находил, что трое детей ещё не обуза.
— У нашего соседа их двенадцать, — утешал он жену. — А как удобно им будет играть в лошадки: мальчик в корне, девочка — на пристяжке.
Когда появился четвёртый, Акакий Петрович, хотя и теребил нервно бороду, но всё-таки не отчаивался:
— Конечно, больше не надо, но ведь у соседа уже тринадцать… В три с лишком раза больше. При этом у нас ведь симметрия: две девочки и два мальчика.
Пятый ребёнок поверг супругу Акакия Петровича в недоумение. Она боялась, что скоро и жалованья мужа не хватит на всех.
— Бог даст детушек — Бог даст и хлебушек, — успокаивал её Акакий Петрович, стараясь состроить улыбку на похудевшем лице. — К тому же… это последний. У нас в роду ни у кого не бывало больше пяти… Это предел.
Однако предела не было, и ровно через год в семье появился шестой малютка.
— Пустяки! — говорил неунывающий отец. — Ты только подумай, Маша, что у соседа четырнадцатый!
— Ты забыл, Акаша, что трое у них умерли, — возразила жена.
— Так ведь и наши под Богом ходят, — подбадривал Акакий Петрович.
Но за такие слова мать в первый раз в жизни вцепилась ему в бороду…
С рождением седьмого ребёнка жалованья действительно стало не хватать. Нужда разрасталась. Акакий Петрович стал поглядывать то на крюк в стене, то на гвоздь в потолке.
Но когда начальник Акакия Петровича узнал, что у бедняги родился… восьмой ребёнок, он пожалел его сейчас же: повысил по службе и дал такое место, что содержание не только оправдывало расходы семьи, но даже давало возможность жить гораздо лучше, нежели при “золотой парочке”. К тому же, “его превосходительство” сказал Акакию Петровичу:
— Однако…вы…э…вы способный…чиновник!
— Вот видишь, милая, — говорил радостно жене Акакий Петрович, — если бы у нас не было восьми детей, то я так бы и прожил столоначальником.
Когда же “его превосходительство” изъявил намерение быть крёстным отцом следующего ребёнка, то Марья Николаевна и Акакий Петрович уже сами желали, чтобы у них родился… девятый!
СВЕРЧОК.
МЕЛОДИЯ
Сядь поближе ко мне, дорогая,
Обними посильнее меня,
Что шептала волна мне морская,
Разбиваясь о нос корабля,
Расскажу я тебе эту сказку,
Сказку маленькой синей волны
Под весёлую дикую пляску
Милых глазок при блеске луны…
Обними… обними посильнее:
В эту ночь мы с тобою вдвоём…
И, прижавшись, целуй горячее,
Обжигая мне губы огнём…
Ант. Горяйнов.
“ТО БЫЛО РАННЕЮ ВЕСНОЮ”…
(Из весенних мелодий)
… В чащах ещё лежит рыхлый снег, а на проталинках, согретых солнцем, уже вылущивается сочная зелень. Скромный подснежник прикорнул под кустиком — ждёт своего охотника.
Мокро. Ноги вязнут.
Над небольшим прудом склонилась одинокая корявая ольха. Много она видела на своём веку, а к весне всё же приготовилась. Старуха беззубая… Пруд ещё не ожил. Шумно шелестит засохший очерет, точно говорит о прошлом. Небольшая лягушка выползла из куста рябины — и так неудачно. Видно, ещё не согрелась солнцем, силы не окрепли.
Небольшой родник пробил себе дорожку по неширокой лесной тропинке и поёт о чём-то под тихий говор леса. О чём это он?
Лес сгущается. Вынырнули и зелёные сосны. Воздух насыщен запахом сосновой смолки… Что-то свежее, здоровое наполняет грудь. Запах весны…
Лес на солнышке заметно оживает.
Посидеть, подумать.
“То было раннею весною”…
Да, тогда была такая же весна. Так же сквозь тучи пробивался солнечный луч. Да… Только сирень, кажется, тоже была в полном цвету, и черёмуха в садах благоухала. Это было, впрочем, не в саду — на кладбище. Широкое, тенистое, на горке, над рекою.
Она была гибкая, как прибрежная лоза, и две крупные бирюзины искрились под бровями.
— А вы будете меня любить?.. Склонившись над чьей-то могилой, поклялись и крест поцеловали. — Призываем его в свидетели. Потревожили чьи-то усталые кости…
С той поры много раз солнце восходило к зениту, расцветали сирень и черёмуха, и хрупкий подснежник вылущивался в кустах. А эта весна ушла безвозвратно. Звезда падучая…
Никогда не следует клясться могилою…
П. КОРЕНЕВСКИЙ
РОЗОВАЯ ПЕРСПЕКТИВА
Новый год принёс семнадцатилетней девушке место сельской учительницы, а в день Крещения Господня она уже выехала на место назначения. Когда она ехала в село Растеряевку, её спрашивали:
— Имеете ли вы представление о сельской жизни?
— Нет…
— А как же вы едете в деревню?
— Еду трудиться. Впереди розовая, такая розовая перспектива!..
— Ну, дай вам Бог!
Приехала восторженная девушка в Растеряевку и горячо принялась за свои занятия, До четырёх часов она занималась со школьниками, а остальное время проводила за книгой. Так проходили недели, месяцы.
Прошёл год. Все книги девушка перечитала, и из мнимого мира захотелось перейти ей к действительности… “Познакомлюсь я с обществом”, — решила она и сделала визит матушке.
— Что ж это вы, милая, ко мне до сих пор не заходите? Ах, какая вы! Между тем, как я давно любуюсь на вас! — радушно начала матушка.
Матушка оказалась очень доброй женщиной, но она была старуха. А девушке хотелось быть в молодом обществе и видеть молодых людей. Это естественно… Сама матушка познакомила учительницу с учителем церковной школы и псаломщиком. Они тоже кое-что почитывали, согласно пели и окружили юную учительницу тем вниманием, которое ей было так нужно… Конечно, то были чистые отношения… Не понравилась эта дружба старшине.
— Барышня, — сказал он молодой девушке, — нехорошо, что вы познакомились с учителем и псаломщиком. Первый год вы вели себя отлично.
— Вам-то какое дело? — спросила девушка.
— Увидите, какое дело, — отвечал старшина и что-то написал начальству учительницы.
Приехал инспектор, побеседовал с учительницей, и от него она ушла с заплаканными глазами. Она перестала принимать у себя молодых людей.
Успокоилась учительница и опять зарылась в книги и занятия… В один прекрасный день она заглянула в свой кошелёк и увидала, что денег нет. Пора получать жалованье. Наняла она в счёт будущих благ подводу и поехала за несколько вёрст в волость.
Приезжает…
— Доложите старшине.
Но старшина выслал человека сказать, что он сегодня не принимает, а пускай она придёт завтра.
— Как завтра?
— Завтра приказали, в десять часов.
— Но я нарочно приехала…
Поплелась учительница назад. На другой день явилась она в десять часов.
— Доложите,
— Занят старшина, не может сегодня принять, — ответил помощник писаря.
— Приказал просить вас приехать через неделю.
— Но мне нельзя ждать неделю. Я не могу ждать. Я задолжала за подводу. Что делать?
В третий раз у старшины оказались именины. Тут уж учительница не выдержала. Она хотела протестовать, браниться и… заплакала. Волостной писарь увидел слёзы на молодом лице и ему стало жаль учительницу.
— Я дам вам свои деньги, барышня, а потом получу со старшины. Поезжайте.
Учительница взяла деньги, поблагодарила и уехала.
Молодая девушка любила детей и обращалась с ними ласково. В “переменки” она выпускала их на улицу играть.
Но — опять начальство, и ещё меньшее, чем старшина. Когда дети шумели, кричали и боролись на улице, вышел из-за угла староста и крикнул:
— Эй, ты, учителька! Ты за что же с нас деньги получаешь? Ты должна смотреть, чтоб ребята не баловались. Я дам тебе пущать их на улицу!
Никак не ожидала такого обращения молодая девушка. Со слезами рассказала она о своих столкновениях, разумеется, матушке.
— Эх, милая! — заметила ей добродушно старуха. — Знаешь, чем меньше начальство, тем оно злее. Конечно, ты светочь держишь в руках, и у тебя большая просветительная роль, я всегда слушаю тебя, когда ты говоришь об этом, с удовольствием, а только не забывай в то же время, что ты — самая крошечная единица в деревне. А она — тёмная — ещё не научилась уважать таких людей, как ты. Ещё на тебя смотрят, как на общественное бремя. И даже ещё в печати от времени до времени поднимается вопрос, полезна ли грамота для русского народа. Смирись и не дыши, моя малютка.
Михайло Коцюбинский
ОБЛАКО
Когда я смотрю на облака — этих детей земли и солнца, что, поднявшись высоко, всё выше и выше, странствуют голубым путём, мне кажется, что вижу душу поэта.
Я узнаю её. Она чистая и белая, томимая жаждой неземных прелестей, прозрачная и лёгкая, с золотой усмешкой на розовых устах, дрожащая желанием песни.
Я вижу её. Большая и грузная, полная прелести горести и невыплаканных слёз, собравшая в себе печали мира, потемневшая от скорби к несчастной земле, она клубится чёрными волнами,тяжело дышит переполненною грудью, прячет лицо от солнца и горько плачет тёплыми слезами до тех пор, пока не станет ей легче.
Я знаю её. Она… Неспокойна, вся насыщенная огнём, вся пылающая великим и справедливым гневом. Мчится бешено по небу и подгоняет ленивую землю золотою розгой… Вперёд… Вперёд…быстрее, вместе с нею… в миллион раз быстрее в воздухе… И зовёт так, чтобы все услыхали, чтобы никто не спал, чтобы все очнулись…
Я понимаю её. Вечно неудовлетворена, вечно ищущая, с вечным вопросом: “ Зачем? Для чего?” -она опустила серые крылья над землёй, чтобы не было видно солнца, чтобы потопала в тенях земля и свет не рассеивал мглу грусти…
Поэт! Я не удивляюсь, что ты любишь облака. Но чувствую тебя, когда ты с грустью-«завистью» следишь за облаком, которое тонет, разливается и погибает в голубой пустыне…
Перевод с украинского Т.Нестеренко. (Специально для “Херсонской газеты Копейка”).