Институт
Как я выбрала институт? Вернее, не я его выбрала, а он меня. Мы закончили 10 классов в 1943 году, война. 30-40-е годы индустриализации. Вся молодежь этим увлечена. И вот мы четыре чапаевские девочки поехали в Самару выбирать институт. Первый институт — индустриальный, следующий — авиационный. Во всех этих институтах основные предметы — математика, физика, черчение. А у меня плохое зрение, в школе написанное на доске не видела. А как же в институте — вечером переписывать лекции? А правильно ли ребята запишут — уже задумалась. Случайно проходили мимо медицинского института, двери открыты, заходим. Принимают на 1-й курс лечебного факультета 600 человек, без экзаменов, но…
— 1 августа приезжайте, мы направим вас в Жигули, в лесхоз. Каждый из вас должен напилить 10 куб. м. дров. Справку привезете, будете зачислены.
Все. Сдали документы (не помню, все ли девочки или я одна).
1 августа получили вызов. Пароходом нас отправляют в Жигулевский лесхоз на пилку дров. В лесу работники лесхоза собирают нас по два человека, дают пилу, топор и рассказывают, как из вековых деревьев мы должны сдать им поленницу из 20 куб. м. дров (расколотых). Показывают, что оставшийся от дерева пенек должен быть не выше 20 см. Поляну тоже надо было зачистить.
Вот и представьте себе двух девушек по 17 лет перед вековыми деревьями с пилой и топором. Не каждый взрослый мужчина с этим бы справился. Но представьте себе, у нас это не вызвало возражений и страха. Надо -значит, будем делать. И, помню, в первый день нам удалось это сделать — распилили, раскололи и сложили 2 куб. м (а надо 20). Мы даже решили, что справимся за 10 дней. Поселили нас в селе по домам. Мы попали к хозяйке с тремя детьми. Выдавали нам по 600 г хлеба и в обед суп. Остальное — кто как может. Уходили мы в лес в 8 часов, возвращались кто когда мог. Но на второй день мы проснулись с кровавыми мозолями на руках, мы даже в руки не могли взять пилу. Два дня вообще не могли работать, потом повязки, брезентовые перчатки…
К детям обеспеченных родителей, в особенности куйбышевским, приезжали родители, платили в совхоз деньги за 10 куб. м спиленного леса (пилили потом работники совхоза), получали справки и уезжали. Мы продолжали пилить. Прошло уже 2 недели, а у нас с напарницей стоит все еще маленький кусочек штабеля. Начались холода, дожди, и ко мне вернулась малярия. Лежу под деревом, озноб, температура 40 °, потом жарко, а через два дня — все сначала. Отправили меня в Куйбышев в студенческую больницу. Справку не дали. Должна вернуться и допилить. После выздоровления меня пожалели и приняли в институт без справки лесхоза, а со справкой из стационара.
Куйбышевский государственный медицинский институт (КГМИ) был старейший, с хорошими кадрами, с хорошим оборудованием (по тем временам), с хорошим анатомическим театром. Кафедры, разбросаные по всему городу (несмотря на большой клинический городок на окраине города), были великолепные.
На первых 2-х курсах наибольшее впечатление на меня произвели кафедра физиологии — профессор Сергеев и патфизиологии — Супоницкая. Профессор Сергеев вел физиологический кружок. Заседания проводились на квартире у профессора. Он встречал у порога- седой красивый старик с большой собакой и палочкой-тростью, проводил в свой кабинет — большой ковер на полу, мягкая мебель. В кружке было 15-20 человек. Мы рассаживались и начиналась беседа. Помню, мне поручили доклад «Физиология пищеварения по Павлову. Работы на собаках».
Профессор Кавецкий — высокий, сухощавый, застегнут на все пуговицы. На кафедре, во время чтения лекции, осмотр больного — эталон осмотра врачом. Больной раздет, осмотр от макушки головы до кончиков пальцев, перкуссия — всем 300 студентам слышно, аускультация, пальпация. После осмотра — дифференциальная диагностика и вывод — диагноз. Я на всю жизнь запомнила, как надо проводить осмотр больного.
Институт имел два факультета: лечебный и сан-гигиенический (видимо, потому, что в прошлом это была военно-медицинская академия). Принятые 600 человек были разделены на 2 потока по 300 человек. Мужчин на 600 человек было всего 10 человек (раненые с фронта).
Кабинеты администрации, кафедра марксизма-ленинизма и общежитие для студентов, читальный зал для занятий были в одном здании. А здание это — бывшая тюрьма. Внутри в здании — балконные этажи, железные перила, по центру — железные лестницы, с первого по 4-й этаж все просматривается, гулко отдаются шаги по всем лестницам. Комнаты наши на 6 человек — это две бывшие одиночки-камеры. Невероятной толщины стены (видно по подоконникам), на окнах решетки (убрали их к 3-4 курсу). В двери — глазок (прикрытый алюминиевым листочком). Переговаривались стоя на своем балконе с любым этажом. Слышимость была отличная.
У входа внутри общежития справа была комнатка почты. Там сидела почтальон, сортировала письма по алфавиту и в 4 часа дня начиналась раздача писем. Рядом с окошком становилась студентка и выкрикивала фамилию, указанную на конверте. Если получатель была, кричала: «Есть», — и ей передавали письмо. Больше меня писем никто из студенток не получал. Со второго курса о нашей любви знало все общежитие.
И вот март 1947 года, я на 4-м курсе. Евсей Давидович 4 года в армии: с января 1943 по май 1945 на фронтах на Западе, в мае 1945 года перевезли через всю страну на Восток, война с японцами, окончили войну 1 сентября 1945 года (мир). А так как наша страна всегда ждала нападения с Востока, так воевавших солдат 1925-1926 годов рождения оставили служить на Дальнем Востоке еще почти пять лет (щит Родины). Демобилизовали лишь в марте 1950 года.
В марте 1947 года, с трудом получив отпуск, Евсей Давидович заезжает за мной и мы едем в Херсон, куда уже из эвакуации вернулись его родители в 1944 году. Все годы моей учебы в институте я дружила с его родителями. Когда они еще были в эвакуации и жили в том селе и в том доме, где я выросла, они навещали меня в общежитии, помогали, потом переписывались. Уходя в январе 1943 г. в армию, он написал маме: «Лилю оставляю вам вместо себя», — и для родителей это было законом.
Я всё-таки верю, что есть ещё на свете люди, которые верят в любовь, сами испытали любовь. Хотя это совсем не то, что пропагандируется со всех экранов и во всей книжно-журнальной литературе. «Мы пошли заниматься любовью». Люди, особенно юноши и девушки, разве любовью можно заниматься? Это чувство проходит через всю жизнь, оно как раз спасает от всякой скверны между мужчиной и женщиной, спасает от лжи, обмана, хамства, неверия. Если любишь — не возникает желания на кого-то посмотреть особенно. Могут быть друзья, даже могут нравиться мужчины или женщины, но любить… Любовь — это верное и стойкое чувство. Она сама себя бережёт. Если этого нет — это не любовь, это увлечение, какая-то кратковременная страсть.
И вот представьте себе, как я ступила на землю Херсона. Мне всё здесь казалось святым — эти мостовые, улицы, деревья. Зарегистрировались мы в ЗАГСе по ул. Ленина (в конце улицы, предпоследний двор, во дворе какой-то малюсенький домик, ступеньки, малюсенькая комнатка). Регистрировали всех — родившихся, брачующихся, умерших.
Мы пришли — он в солдатской шинели, я в демисезонном пальтишке, в чёрного цвета платье со строгим английским воротничком — другого не было. Записали нас, выдали свидетельство о браке и мы пошли домой, где собралась только своя семья, посидели за праздничным столом с тортом (мама, Розалия Моисеевна, была отличной кулинаркой и стол был хоть и скромным, но очень вкусным).
А как нас провожали из Куйбышева в Херсон! К поезду пришла вся моя группа студенческая. Встали у окна, из вагона Евсей Давидович с одним военным открыли окно, а студенты подняли меня и буквально впихнули на третью полку. Билетов не было и меня в вагон не пускали. Потом уже Евсей Давидович договорился с проводником, что я буду выходить на каждой остановке, найду офицера и чтобы он на свой проездной взял билет на женщину, как свою жену. И ведь удалось — нашёлся такой офицер и взял билет. Теперь мы уже ехали спокойно по билетам.
Студенты не были бы студентами, если бы они не устроили нам всё-таки свадьбу. Настоящую студенческую. Одну — в общежитии, другую — дома у студентки из нашей группы. Большая квартира, рояль и только наша группа. Даже родителей хозяйки — Лены не было. Сколько было стихов, песен, романсов спето! Все были взволнованны, возвышенны. Много танцевали. Разошлись только утром.
В общежитии было много юмора. Меня куда-то водили, переодевали, где-то был накрыт стол. О нашей романтической любви знало всё общежитие, половина были приятели, заходили, поздравляли, удивлялись — четыре года продолжают любить.
Отшумели свадебные дни, они прошли как во сне. Всё ещё не верилось, что остался живым, мы будем вместе, но опять не сейчас. Сейчас надо уезжать, и опять разлука на год.
После сдачи госэкзамена я поменяла фамилию и стала просить направить меня на Дальний Восток, где служил мой муж. Опять волнения. Наш институт не имел таких направлений. Получить направление на Дальний Восток можно было только в Министерстве здравоохранения СССР. Со мной захотели поехать ещё три мои подруги. Мы все эти годы жили в одной комнате, вместе ели, вместе голодали. Это Роза Андреевна Литвинова (главный распорядитель нашей группы), её сестра Лариса, Александра Сивцова. Несмотря на очень холодные (стаканы с водой примерзали к столу) и голодные годы, мы, студенты, не унывали. Продавали хлеб — покупали билеты в театры. В Самаре были хороший оперный и драматический театры, ведь во время войны здесь находилось правительство, эвакуированное из Москвы.
Помню первый цветной фильм «Багдадский вор» в одном из кинотеатров демонстрировался круглые сутки. Мы сумели взять билеты на 3 часа ночи, возвращались в 5 часов утра. Подруги часто ходили на танцы в военные училища.
Помимо учёбы, студенты жили жизнью страны. Обсуждались все вести с фронта, спорили о книгах, фильмах, политике. А наше общежитие благодаря такой «архитектуре» было как улей — всё у всех на виду и на слуху. И вот представляете, как 8 мая буквально на рассвете приходит Борис Шейдеров, бывший фронтовик, тяжело раненый и сообщает, что война закончилась. Трудно представить, что здесь началось: крики, смех, слёзы. И по улицам бежали выскочившие из домов раздетые люди, кричали, обнимались, смеялись и плакали, военных людей подбрасывали в воздух. Так Самара вместе со всей страной встретила окончание войны.
Но я отвлеклась. Мы уже ждали назначения из Москвы, получили его и поехали в Приморский край, в город Владивосток. Поезд, 10 дней пути — Сибирь, Забайкалье, Хабаровский край, Приморский край. Леса и степи такие, что полдня едешь — ни одного поселения, только полустанки. К вагонам приносили морошку, голубику, омуля.
Доехали наконец до Владивостока, идём в Крайздравотдел. Я подаю свои документы, направление Минздрава, свидетельство о браке, справку с места службы мужа и меня направляют в Ворошилов-Уссурийский горздравотдел.
Роза Литвинова получает направление директором кожного курорта Ван-Гоу — очень живописное место, где-то в горах, доехать только можно зачастую верхом на лошади. Это заповедные места. Живут китайцы, корейцы. Через несколько лет её перевели в Крайздравотдел на место заместителя заведующего. Всю жизнь она прожила во Владивостоке и занимала ту же должность до пенсионного возраста. Умерла 23 декабря 1996 года. Хорошо знала край, фактически, руководила им, потому что заведующие очень часто менялись. По службе, как правило, два раза в год бывала в Москве. Когда были моложе, она ежегодно к нам заезжала хоть на несколько дней, позже стали встречаться один раз в 2 года. Приезжала с дочерью, позже с внучкой. Между приездами интенсивно переписывались, перезванивались. Роза Андреевна и Евсей Давидович — оба организаторы здравоохранения, как они интересовались вопросами организации, спорили, обменивались разработками московскими и херсонскими.
Роза была очень открытым, душевным человеком, справедливым и, если надо кого-то защитить, шла до конца. Так в нашей с Евсеем Давидовичем жизни был ещё истинный друг, проверенный на верность и прочность всей жизнью (до её смерти). Измен не было. А сейчас мы продолжаем дружить с её дочерью Ириной и внучкой Юлей. Даже встречаемся, несмотря на то, что живём в разных концах бывшей страны, а теперь ещё и в разных странах.