Отлов зверей для Аскании-Нова
Приход настоящей весны у нас на плато в полной мере осуществился только в начале лета. От снега на окрестных горах не осталось и следа, и все вокруг покрылось сочной зеленью.
Даже легкое землетрясение, произошедшее как-то под вечер, не могло испортить радостного и приподнятого настроения, охватившего всех.
Бурное пробуждение природы, зелень травы и кустарника, цветение красных, голубых, белых и желтых цветов повсюду, да и быстрый рост всего, посаженного на огороде, радовало глаз и переполняло каким-то необъяснимым радостным ощущением.
Дороги скоро расчистили, и из отряда начали прибывать грузовики с грузами для комендатуры и застав.
Отец стал чаще бывать дома. В последнее время он похудел, был постоянно чем-то озабочен и, казалось, не замечал ничего вокруг.
А потом начались события, которые полностью меня захватили. На следующий же день после того, как открылись дороги и два первых грузовика прорвались к нам в комендатуру, приехал еще один большой грузовик с ловцами из Аскании-Нова. Они уже неделю ожидали в отряде расчистки и открытия дорог и теперь, веселые и загорелые, появились в комендатуре. Было их трое. Все молодые, сильные и уверенные в успехе предстоящей ловли.
Кузов грузовика был уставлен большими подвязанными к бортам клетками и в одной из них мы с мальчишками даже по очереди посидели, пробуя ее на прочность.
Мы уже знали, что ловить в первую очередь будут винторогих козлов-мархуров, а в случае неудачи — обычных горных коз и горных баранов-архаров. Интересовал ловцов и ирбис. Разрешение на его отлов они получили, но необходимых для его ловли так называемых «мягких капканов» по какой-то причине не взяли.
Незадолго до их приезда отец уже выбрал места, где по его мнению ловля должна была увенчаться успехом. Довольно редкие мархуры в основном держались в двух местах, но время от времени появлялись и в других. Самым перспективным было высокогорное урочище недалеко от самой крайней левофланговой заставы. Зимой мархуры по широкой горной долине уходили в места пониже и не столь засыпанные снегом, а весной начинали подниматься все выше и выше, пасясь на небольших травяных полянках среди скал, пока к лету не оказывались у самого ледника.
Второе место находилось в тылу предпоследней левофланговой заставы, но добраться в этот труднодоступный район было нелегко, и мархуров там было меньше. В мае у них появилось потомство, и ловцы очень надеялись поймать молодых козлят, которые лучше взрослых приживались в неволе.
Когда-то, по рассказам старожилов, мархуров было больше и бродили они большими стадами, но на них почему-то чаще охотились, чем на обычных козлов как офицеры застав и комендатуры, так и местные таджики. Теперь это начало сказываться, и мархуров осталось немного. По размерам мархуры были значительно больше своих невинторогих сородичей, да и архаров тоже превосходили своими размерами. Были они менее осторожны, а мясо их, как считалось, было лучше обычного козьего и даже архарьего.
Когда отец застрелил при мне большого взрослого мархура из машины в прошлом году, мясо его оказалось вполне съедобным. Особенно оно нам понравилось тушеным и жаренным с луком и, как мне показалось, ничем не уступало мясу архара.
Но самым главным, из-за чего преследовали мархуров, были их винтообразные большие рога, которые всем охотникам хотелось заполучить в качестве охотничьего трофея.
Теперь мархуры в здешних горах ходили небольшими стадами и держались в самых дальних урочищах. Время от времени отец видел их во время своих поездок по заставам, но специально на них никогда не охотился.
Ловить мархуров собирались тончайшими капроновыми сетками. Целые мотки этих сеток, крепко скрученных, лежали в нескольких мешках в кузове грузовика. Шириной каждая из них была более двух метров, а длиной по четыреста. Ставили их, как я увидел потом, на небольших наклонно расположенных шестах, от чего вся сетка располагалась наклонно к предполагаемому набегу на нее зверей.
Было у ловцов и ружье, снаряженное специальными патронами с пулями, содержащими усыпляющую жидкость. Но стрелять из него можно было только на очень короткой дистанции — метров на 20-25. По мнению отца для охоты на мархуров оно явно не годилось, да и другие животные тоже очень редко подпускали к себе так близко.
Так называемые «мягкие капканы», специально используемые для безвредной поимки зверей, ловцы по какому-то недоразумению забыли.
Привезли ловцы и подарок отцу от управляющего Асканией-Нова. Подарком этим оказались изящные, обшитые кожей белые войлочные сапоги-бурки. Производство и пошив этих сапог неугомонный управляющий организовал из войлока, который выделывали из отходов шерсти и начеса асканийских мериносов. Эти бурки полюбились отцу и прослужили ему много лет. Ходил он в них на охоту зимой и считал самой удобной и надежной для этого обувью. В одном из голенищ бурок оказалось объемистое, запечатанное в большой конверт письмо. На нескольких листах управляющий подробно описывал все происходящее в Аскании-Нова и прилагал к письму с десяток фотографий, где были отсняты новые звери, поступившие в заповедник. Прилагался и свернутый красочный буклет с видами Аскании.
Мы, мальчишки, не отходили от ловцов ни на шаг все те несколько дней, которые они провели в комендатуре, готовясь к лову. Несмотря на молодость, им уже приходилось ловить зверей и птиц во многих местах страны и даже выезжать за какими-то редкими зверями в Монголию. Рассказы одного из них мне надолго запомнились, и я решил отныне стать ловцом диких зверей и птиц. Жизнь ловцов изобиловала всевозможными приключениями, некоторые из которых были просто фантастическими. Наиболее поразил меня рассказ о том, как этому ловцу довелось забираться на высокую скалу к гнезду беркута, а слезть самостоятельно он не мог и два дня провел на скале, подвергаясь нападениям защищавших свое гнездо беркутов, от которых отбивался своей курткой. Потом его все-таки сняли.
Когда все было готово к ловле, я начал просить отца взять меня с собой. Его участие в лове, как оказалось, тоже было под вопросом. Какие-то неотложные служебные дела не позволяли ему ехать вместе с ловцами.
Ранним утром грузовик, нагруженный клетками, с ловцами и несколькими солдатами из комендатуры уехал на дальнюю левофланговую заставу, а утром следующего дня отец разбудил меня на рассвете и приказал собираться. Радость, охватившую меня, я не мог выразить словами и через несколько минут был готов.
Ехать нам предстояло часа четыре. Я еще никогда не был на этой самой высокогорной заставе нашей комендатуры и с интересом разглядывал открывшиеся виды высоких гор, глубоких ущелий и мелких речек и ручьев, которые нам все время приходилось переезжать через броды. Одноколейная каменистая дорога вилась вдоль хребта, склоны которого то отвесно поднимались слева от нее, то принимали очертания каменных баррикад, а то почти горизонтально слалась по небольшим плато. Справа бурлил мутный Пяндж, а за ним тянулись такие же горы, как и на нашей стороне. Вела дорога от заставы к заставе вдоль границы и, несмотря на ранний час, в двух местах ее расчищали группы солдат из строительного батальона.
Ехали мы медленно. Дорога еще не была окончательно зачищена от зимних и весенних камнепадов. Крупные валуны и обломки скал были уже сброшены в Пяндж, но дорогу устилали камни средних и мелких размеров, которые не позволяли быстро ехать.
Еще когда наш «газик» перевалил через перевал, на котором когда-то был убит мархур, и, урча, поехал вдоль Пянджа, я увидел на склоне горы ту самую пасеку, на которой мы когда-то ели вкусный мед. Она опять была развернута на том же самом месте, и было видно, что там идет усердная работа. Отец сказал, что мы обязательно заедем туда на обратном пути, и мы не стали к ней сворачивать. Три заставы, через которые лежал наш путь, тоже миновали без задержек. Только на одной из них рапорт начальника заставы затянулся, и отец, на несколько минут выйдя из машины, отведя его в сторону, о чем-то с ним переговорил.
За этой заставой дорога неумолимо поднималась вверх и стала еще хуже. Приходилось, осторожно маневрируя, объезжать довольно крупные камни или трястись по более мелким. Завтракали мы прямо в машине тем, что успела нам дать в дорогу мать, и я с некоторой опаской следил, как наш невозмутимый водитель ведет «газик» одной рукой по опасной дороге, рискуя свалиться с двадцатиметрового откоса прямо в клокочущий Пяндж, а другой запихивает в свой рот ломти копченой кабанятины и краюхи хлеба.
Заставу мы увидели с поворота дороги. Она ласточкиным гнездом прилепилась на скалистом берегу, на небольшой площадке. Внизу пенился Пяндж, а над ним возвышался склон большой горы. Рядом виднелось ущелье, по которому в Пяндж стекал небольшой ручей. Переехав его, мы выехали в маленький дворик заставы, со всех сторон окруженный высоким каменным дувалом с узкими бойницами. Вверху на горной вершине лежала шапка снега, и он виднелся везде на вершинах гор и по северным их склонам.
Отрапортовавший начальник заставы молодой круглолицый капитан предложил перекусить, от чего мы сразу же отказались. Ему уже позвонили с соседней заставы, что мы едем, и три жеребца карабахской породы, блестя хорошо начищенной гнедой шерстью, стояли оседланными.
Начальник заставы сказал, что лов уже начался. А вчера весь день выбирали места, где разместить сети, и расставляли шесты. Потом, уже под вечер, четыре сетки поставили в самых удобных местах, а еще две должны были поставить в другом ущелье сегодня утром.
Два небольших стада мархуров, по словам начальника заставы, последние дни паслись среди скал в разных концах урочища. В каждом было по нескольку козлят, еще не повзрослевших, и он надеялся, что лов будет успешным. С ловцами уехал его молодой заместитель со своей лайкой, и на нее все надеялись больше, чем на загонщиков, которые на конях с раннего утра отправились в обход урочища с тем, чтобы по пуску сигнальной ракеты начать загон. Пять конных солдат, как и было заранее договорено, прибыло с соседней заставы во главе со старшиной, и тоже уехали в загон.
В урочище паслось еще большое стадо обычных диких коз и все боялись, что они сорвут всю охоту.
О лайке, упомянутой начальником заставы, я уже слышал от отца. Молодой лейтенант, заместитель начальника заставы, родом откуда-то из Сибири, привез ее на заставу маленьким щенком. Теперь она выросла и стала всеобщей любимицей и незаменимой помощницей на охоте. С ее помощью уже было застрелено два медведя, найденных ею в берлогах, и десятка полтора коз. Нашла она по следу и раненного в прошлом году ирбиса, ушедшего за десяток километров от места ранения и скрывшегося в большой каменистой россыпи.
Знал я от отца и то, что лайки, которых пытались разводить на среднеазиатских заставах в низинных районах, из-за изнуряющей жары долго не жили. Здесь же в высокогорном районе с прохладным летом и холодной зимой лайка чувствовала себя превосходно, хотя даже служебных немецких овчарок приходилось беречь от простуды и воспаления легких в суровые морозы, доходившие часто до 45 градусов по Цельсию.
До лайки несколько раз пробовали использовать на охоте местных тяжеловесных волкодавов, но они, приученные сторожить стада, были плохими охотниками, не понимая, несмотря на все усилия, что от них требуется. Выдрессировать их и превратить в охотничьих собак не удавалось никому, хотя сторожа они были великолепные.
Урочище, в которое мы немедля отправились вместе с начальником заставы, было огромной седловиной среди гор. Начиналось оно в двух-трех километрах от заставы и тянулось, изгибаясь среди гор, на 12-15 километров. Внизу ее среди камней зеленел мелкий кустарник, рос он кое-где и по южному склону.
Добирались мы к седловине по ущелью вдоль ручья, который потом уходил куда-то в сторону и вверх по узкой теснине, а тропа, идущая дальше, выводила к седловине. Когда-то давно за седловиной в глубоком ущелье, располагался маленький кишлак, по-видимому, один из самых высокогорных на Памире. Теперь его не существовало. Людей вывезли и разместили по другим кишлакам, более низинным, а дома были разрушены и полуразрушены селями и камнепадами. Кишлак этот терпел бедствия не раз во время своего существования, и жители его постоянно восстанавливали. Перебраться в другие, более низменные места, они сами не могли, так как по каким-то местным обычаям считались чуть ли не отверженными, принадлежа к какому-то чуждому большинству местных таджиков племени. Властям пришлось прибегнуть к серьезной разъяснительной работе, выселяя их отсюда и расселяя по другим кишлакам.
Выбрались мы на седловину, когда солнце уже освещало ее полностью. Отец, боясь помешать лову, предложил разместиться на ее краю, недалеко от ущелья, по которому мы только что приехали. Коновод забрал наших коней и тихонько вернулся с ними назад по тропе. А мы, идя гуськом, забрались на крутой каменистый склон горы и, засев за камнями, начали наблюдать.
Только в бинокль, переданный мне отцом, и по его подсказке я разглядел на противоположном склоне седловины неровные строчки, еле заметных среди камней и кустарника, поставленных сеток. А потом увидел и коз, пасущихся километрах в двух от них. Это были обычные козы, недавно облюбовавшие эти места, а мархуров нигде видно не было. Загон из пеших и конных пограничников, как я уже понял со слов отца и начальника заставы, должен был появиться из-за бугристого северо-восточного края седловины, где обычно паслись мархуры. Была ли дана ракета заместителя начальника заставы, руководившим облавой, мы не знали, так как с заставы и из ущелья, по которому мы проехали, ее просто не было бы видно. Сам лейтенант со своей лайкой засел где-то выше на противоположном склоне с тем, чтобы помешать мархурам уйти в горы.
Предугадать, куда побегут мархуры, было невозможно, но из опыта прежних охот на них было известно, что они нередко спешат скрыться из седловины именно через тот горный переход, где теперь расположился молодой лейтенант со своей лайкой. Из-за крутизны склона сети там поставить было невозможно и их разместили значительно ниже. Водя биноклем, я разглядел и две сети, поставленные почти по дну седловины. Заметить их было трудно, потому, что на них были навешаны веточки кустарника или бурьяна, что делало их малозаметными.
Сидели мы около часа, боясь себя обнаружить, хотя начальник заставы предлагал перебраться на другое, более удобное, по его мнению, место.
Ракета, по-видимому, была дана до нашего прибытия, потому что где-то далеко за седловиной приглушенно ударил отдавшийся эхом выстрел, а потом еще несколько. Стреляли из карабинов загонщики и это означало, что они видят мархуров и гонят их.
Я разглядывал в бинокль то появлявшихся, то исчезающих в кустарнике и камнях пасущихся коз и поминутно шарил биноклем по взгоркам и склонам седловины в тщетной надежде обнаружить мархуров.
Ловцы залегли в камнях возле сеток с тем. чтобы сразу броситься к месту, где в сетях запутаются звери, чтобы не дать им покалечиться или порвать тонкие нити больших ячей. Лежали они так, что обнаружить их не удавалось. Я знал, что добычу они намерены усыпить с помощью уколов обычным шприцем с сильным снотворным раствором, на несколько часов делающее животное безжизненным.
Сидеть среди камней было неудобно. Второпях никто не позаботился о том, чтобы взять с собой хоть какую-нибудь подстилку. Я начал было подыскивать себе новый камень для сидения, когда отец движением руки остановил меня. Упав на колени, я поднял свой бинокль и увидел, как по противоположному склону почти у дна седловины несутся вскачь маленькие серые комочки. Это были дикие козы, поднятые с всхолмленной части седловины невидимыми еще загонщиками. Козы эти увлекли тех, что паслись, и они понеслись вверх по склону, уходя к гребню скал.
Сбоку раздался какой-то шум и я, повернув туда голову, невольно сразу же пригнул ее за торчащий рядом большой камень.
Прямо на нас неслись семь-восемь коз, ловко виляя между камней и даже прыгая через них. Повинуясь движению отцовской руки, я пригнулся еще ниже и поднял голову только когда козы проносились чуть ниже нас метрах в тридцати. Так близко мне никогда их не приходилось видеть, и я успел разглядеть серо-бурую их шерсть, короткие рожки самок, огромные рога самца и белые подпалины у хвоста. Два маленьких козленка прытко неслись вслед за своими козами-матерями, ничем им не уступая в верткости и стремительности.
Все это произошло в несколько мгновений, а потом я увидел, как отец, приподнявшись над камнями, на что-то показывает внизу. Вспомнив о бинокле, я навел его на дно седловины и увидел, что несколько коз барахтаются в сетке. Отец показывал на что-то другое, и, поведя биноклем, я сразу увидел с десяток мархуров, мчавшихся по противоположному склону. Узнать их было нетрудно по более крупной комплекции и более темным шкурам, почти черным на спине.
Неслись они немного выше по склону, явно обходя сети, расположенные ниже. Еще не разглядев их как следует, я увидел, как им наперерез сверху летит какой-то бело-серый комок. Легкий ветерок веял с той стороны и явственно донесся приглушенный, еле слышный лай.
Стадо мархуров резко изменило направление бега и понеслось в сторону сетей. Что там произошло в следующую минуту, понять было невозможно. Но то, что несколько мархуров угодило в сеть, было очевидно. В бинокль было только видно, как к сетям вовсю бегут два ловца и солдат, а бело-серый комочек крутится и лает возле упавшей сети, в которой бьются, пытаясь высвободиться и все более запутываясь, несколько мархуров. Еще одного
ловца и солдата я увидел на дне седловины у другой, тоже опрокинутой сети, в которой барахтались дикие козы.
Потом с гребня противоположного склона взвилась ракета, означающая конец лова, и, прыгая среди камней, начала спускаться вниз маленькая фигура лейтенанта.
Мы поднялись на ноги и сразу же увидели первого всадника из загона, приближающегося к нам по склону, а потом и другого, едущего много ниже.
У сеток что-то происходило, но разглядеть происходящее было трудно, и мы пошли к ущелью, чтобы отправить нашего коновода за вьючными лошадьми на заставу.
Только через полчаса все загонщики подъехали к нам и, как я заметил, начальник заставы и отец больше обеспокоены не исходом лова, а тем, что одна из лошадей повредила переднюю ногу, и молодой солдат из загона привел ее на поводу. Ее тут же начали осматривать, поднимая и ощупывая копыта и сустав. Сорванную при ее падении подкову солдат держал в руке, а с другой руки, поцарапанной, время от времени слизывал капельки крови, пока ее не перевязали. По его словам, лошадь оступилась в камнях, где проехать было очень трудно. Передняя ее нога соскользнула с камня, сорвав подкову, а он успел соскользнуть с седла и тоже упал, увлекаемый лошадью, но удачно, поцарапав только левую руку. Отец заявил, что у лошади растяжение сухожилий, и с ним все согласились.
Пока занимались лошадью и ее седоком, а потом и отправляли солдат-загонщиков на заставу, прошло немало времени. За всеми этими делами я не заметил, как появился солдат, который вместе с ловцами был в седловине. Он, как-то счастливо-глуповато улыбаясь, путанно и непонятно начал что-то докладывать отцу, держа руку у козырька своей полинявшей зеленой фуражки с ремешком, заправленном за подбородок. Отец остановил его и попросил рассказать все по порядку. Со слов этого косноязычного солдата стало ясно, что лов полностью удался. В нижние сети попало три обычные козы, а в верхнюю, на склоне — три взрослых мархура, две самки и маленький козленок.
Козленок каким-то образом выпутался из сети и мог уйти, но его догнала и искусала Зорька, та самая лайка, которая обеспечила успех лова. Скорее всего она совсем разорвала бы козленка, если бы ее не отогнал один из подоспевших ловцов. Успела Зорька искусать и одну из самок, запутавшуюся в сети.
После этого короткого рассказа солдат вспомнил, что его послали за аптечкой, той самой, йодом из которой только что пользовали поцарапавшегося солдата. Схватив ее, он поспешил назад.
Несколько солдат из загонщиков, спросив у отца разрешения, оставив своих лошадей, пошли вслед за ним, чтобы помочь, а мы остались ждать вьючных лошадей, на которых собирались везти на заставу добычу.
Меня разбирало нетерпение взглянуть на нее, и отец, видя мое состояние и уступая моим просьбам, отправил меня к сетям с еще тремя солдатами.
Когда мы спустились вниз, три козы, попавшие в сеть, были уже из нее вынуты и лежали рядком друг возле друга. Можно было подумать, что они мертвые, но я знал, что им уже ввели снотворное, и они просто крепко спят.
Со склона в нашу сторону спускалась целая вереница солдат. Одни несли на плечах мархуров, тоже уже усыпленных, а другие — смотанные сети и шесты. Впереди, осторожно ступая, спускался старший ловец с маленьким живым козленком на руках. Идущий рядом с ним, смуглый лейтенант что-то ему говорил, а за ними, поглядывая на козленка умными круглыми глазами, шла лайка Зорька.
Козленок был крепко связан и не делал попытки освободиться. Вся холка его, которую успела тряхнуть Зорька, была обильно залита йодом, а одна из передних ног перевязана. Не усыпили козленка сразу, боясь второпях не рассчитать необходимую ему дозу снотворного. Голова его беспокойно время от времени вертелась, но в целом вел он себя довольно спокойно, наверное, не до конца понимая, что с ним произошло. Несший взрослого мархура с большими рогами рослый солдат, тяжело сопел, и я понял, что тяжесть, взваленная ему на плечи, нелегка. Осторожнее всего два солдата несли на плащ-палатке искусанную Зорькой молодую самку, тоже обильно залитую йодом. Ее требовалось еще осмотреть, так как Зорька, как и следует настоящей зверовой лайке, пыталась порвать ей горло, но умертвить, судя по всему, не успела.
Мархуров положили рядом с козами, и старший ловец, набрав в шприц нужную дозу снотворного, вколол его в ляжку козленка. Он забился, вытягивая шею, но тут же успокоился и начал опять вертеть головой. Солдаты начали снимать и сворачивать сети, расположенные по дну седловины. От ущелья к нам подвели семь вьючных лошадей, и, на какое-то время, отвлекшись, я перестал следить за козленком. Когда же взглянул на него позже, то увидел, как он опускает и поднимает свою отяжелевшую голову, глядя на все помутневшими глазами. Потом его движения замедлились. Силясь поднять голову, он еще шевелился, но действие снотворного его уже охватило и, вытянувшись, он заснул.
Помню, что удачным ловом все были довольны. Надобность в повторной охоте отпала, хотя все для ее проведения на соседней заставе, где тоже держались мархуры, было готово. Клеток было только четыре и всех пойманных зверей разместить в них было нельзя. Самца мархура требовалось держать в отдельной клетке, потому, что по словам ловцов, он, очнувшись, начинал обычно вести себя буйно и вполне мог покалечить другое животное, подсаженное к нему.
Здоровье маленького симпатичного козленка, которым ловцы особенно дорожили, говоря, что в его возрасте и переезд, и акклиматизация в новом месте удаются без осложнений, было, после осмотра признано удовлетворительным. Зорька успела только искусать ногу и слегка поранить ему шею. Раны были неопасные и была надежда, что все обойдется. Требовалось только определить, какая из самок является его матерью.
Ловцы, наблюдавшие, как мархуры попали в сетку, утверждали, что козленок попал в сеть вместе с матерью и тут же рядом запуталась еще самка. Разобраться теперь в этом вопросе было трудно, но у мархуров не было явного антагонизма в отношении детенышей, да и была надежда, что козленок сам выберет из двух самок свою мать.
Не дожидаясь погрузки зверей на вьючных лошадей, мы уехали на заставу обедать, а потом куда-то торопившийся отец попрощался, и наш «газик» поехал назад.
На третьей по счету заставе, на которую мы попали под вечер, отец остался, а меня наш невозмутимый водитель повез домой вместе с заболевшим солдатом с этой заставы.
На пасеку за приготовленным для нас медом заезжали без отца, уже когда начинало вечереть.
На следующий день в комендатуру ловцы привезли клетки с мархурами и козами. Задерживаться они долго не собирались и сделали остановку только, чтобы самим пообедать и попытаться накормить животных. Все они были живы-здоровы. Грузовик стоял у ворот, и все население нашего городка сбежалось на них посмотреть. Козел-мархур, забившись в угол и, время от времени потрясая своими закрученными рогами, косился огненными глазами на людей, а самки и козленок вжались в сетку клетки и иногда подрагивали всем телом. Три дикие козы были размещены вместе в самой большой клетке и тоже вели себя пугливо, вздрагивая при каждом громком возгласе из толпы.
Пришедший помощник дежурного привел часового и строго потребовал, чтобы все разошлись и не пугали зверей.
Еще ранним утром отец звонил матери с заставы, на которой остался, и попросил ее накормить ловцов обедом. Обедали они быстро и чувствовалось, что все их помыслы связаны с предстоящей им сложной и неблизкой дорогой. До Душанбе клетки с козами надо было везти грузовиком, а оттуда самолетом до Москвы. Потом, после тщательного медицинского осмотра, призванного выявить у них наличие инфекционных болезней и травм, зверей предстояло тоже самолетом отправить в Асканию-Нова. Неблизкий путь этот в несколько тысяч километров всецело и занимал теперь ловцов. Все они, как оказалось, были москвичами и работали в управлении заповедника. Заказы для Аскании-Нова в последнее время выполняли столь часто, что совсем освоились в ней. Узнав, что мать из тех мест, они удивились и наговорили множество любезностей как матери, так и всему Таврийскому краю. По просьбе отца она передала им два небольших бочонка меда, один для них, а другой — для управляющего Аскании-Нова. Еще отец просил ее передать шкуру красного волка в коллекцию Асканийского музея, и теперь она, пронафталиненная и тщательно упакованная в картонную коробку, тоже отправлялась с ловцами в Асканию-Нова.
Со слов ловцов я знал, что, скорее всего, им придется еще побывать в нашей комендатуре. У них был заказ на поимку нескольких ирбисов, а если повезет, и на поимку среднеазиатского леопарда. Сидя за столом, они с восторгом обсуждали достоинства большой шкуры леопарда и не без зависти выражали сожаление, что такого же не удалось поймать, хотя они уже дважды пытались это сделать в верховьях Аму-Дарьи.
Леопарды водились в тугайных лесах в районе двух правофланговых застав нашей комендатуры и появлялись в долинах плодовых лесов вслед за кабанами. Раньше их там было немало, но в последние годы они стали редки.
Следующие события, происшедшие буквально через несколько дней, сразу же заставили меня забыть о мархурах.
Произошло задержание американских шпионов, в котором самое деятельное участие принимал отец. Это было довольно неожиданное событие, потому что границу давно никто всерьез не нарушал, исключая довольно редкое бегство из Афганистана целых семей и родственных кланов таджиков в Таджикистан и одного-двух случаев попыток ее нарушения с целью контрабанды.
Настоящего американского шпиона, рослого, одетого в альпинистский костюм советского образца, с повязкой на глазах, я увидел в полдень, когда его из «газика» отца вели в штаб. Это был первый и единственный настоящий шпион, которого мне пришлось увидеть за долгие годы пребывания на границе, а потом и службы на ней.
Обстоятельства его задержания я узнал от отца много позднее.
О том, что заброска шпионов готовится на двух американских базах, расположенных на территории Афганистана, знали давно. По-видимому, догадываясь, что вся их деятельность в Афганистане находится под довольно плотным разведывательным контролем, американцы несколько раз меняли время заброса и места перехода границы. Все это путало и планы их задержания. Как я потом узнал от отца, Али, тот самый, что опекал меня на облавной охоте в долине осенью, и еще один офицер-таджик из разведотдела отряда почти полтора месяца провели в Таджикистане, стремясь не пропустить времени заброски и места перехода границы.
На американские базы с момента их создания сразу же были внедрены осведомители. Работали они, в основном, в обслуживающем персонале и, конечно же, всей полноты информации о разведывательной деятельности американцев дать не могли, но их сообщения иногда были очень ценны. Особо же ценную информацию давали государственные чиновники Афганистана, с которыми американцы должны были согласовывать все свои действия. Чиновники эти, как правило, получали деньги от американцев, идя им во всем навстречу, и тем казалось, что их деятельность секретна и особой утечки информации нет. Но азиатская продажность этих же чиновников была хорошо известна и пограничной разведке. В результате за, в общем-то, ничтожные суммы удавалось знать почти все о намерениях американцев. Данные эти чаще всего были правдивы, но их приходилось всячески проверять с тем, чтобы не ошибиться в проведении разведдействий и с ответными мерами, а это требовало много усилий.
Операция по поимке американских шпионов отводилось особое место. Задержание их на советско-афганской границе было бы весомым доводом для дипломатов, чтобы потребовать от шаха и его правительства ликвидации баз и изгнания американцев из страны.
Большая дипломатическая работа в Кабуле велась уже давно и небезуспешно. Особенно она активизировалась после провала запусков шаров-разведчиков. Американцы, тоже активно ведущие переговоры с правительством шаха, начинали себя чувствовать не очень уютно. По каким-то своим причинам они не могли в полной мере использовать свой главный «долларовый» фактор и эта не свойственная им скупость скоро сказалась на их делах в этой стране.
О месте и времени заброски американских разведчиков узнали своевременно. Взяли их на участке той самой заставы, на которой остался отец. Переплыли границу по Пянджу трое. Один, таджик, ранее живущий в приграничье, был проводником, а двое других — хорошо подготовленными разведчиками. Один из них, возглавлявший группу, был американцем, другой — афганцем, получившим образование в США, мать которого была из Таджикистана.
Этот афганец был из числа разорившейся и обедневшей племенной знати. Отец отправил его учиться в США, но скоро умер, и финансовые дела этого студента резко ухудшились. Тогда он и был завербован. Несколько лет, проведенных безбедно в колледже и разведцентре, сделали его приверженцем американского образа жизни и поклонником американской демократии. Родня его матери жила в Таджикистане и среди его родственников было немало людей высокого ранга, близких к правительственным кругам республики. Настроение некоторых из них было далеко от идеализации советского строя, и на них делалась определенная ставка в дальнейшей работе.
Афганец — единственный, кто оказал ожесточенное сопротивление при задержании. Почему-то по замыслу разведчики шли с оружием, которое должны были использовать в случае попытки их задержания. Отстреливаясь, они должны были вернуться назад. А если переход границы завершился бы благополучно, должны были его выбросить или надежно спрятать.
Все они, включая и проводника, прошли основательную альпинистскую подготовку и должны были самыми глухими безлюдными и труднодоступными местами выбраться из погранзоны.
Прикрывали переход границы несколько человек из числа инструкторов американской разведбазы и несколько афганских наемников. Они должны были в случае возможного столкновения с пограннарядом помочь уйти назад.
О том, что разведгруппу будут брать большими силами, американцам в голову не приходило.
Когда резиновая лодка причалила и разведгруппа выгрузилась, им дали возможность затопить лодку и уйти от берега метров на сто, после чего задержали. Американец и таджик-проводник сдались без сопротивления, а афганец, отстреливаясь, бросился назад. На берегу, боясь, что он уйдет вплавь назад, его ранили в спину и тоже взяли. Пяндж в этом месте был мелок, течение не очень стремительно, что, по-видимому, тоже учитывалось при организации прорыва границы. Плыть можно было 30-35 метров и хороший пловец вполне их мог преодолеть. Дальше шли отмели, по которым можно было идти или бежать.
Раненого афганца оставили на заставе, так как рана его была опасна, а остальных по одному доставили в комендатуру, а на следующий день — в отряд.
Потом от отца я узнал, что американец, как, впрочем, и проводник, еще в комендатуре начали давать нужные показания и очень беспокоиться за свою жизнь. В начале американец пробовал объявить себя миссионером из «корпуса мира», американской организации, занимающейся религиозно-просветительской работой. На свой страх и риск он якобы уговорил двух афганцев сопроводить его в Таджикистан для просветительской деятельности. Но уже через полчаса он прекратил излагать свою не совсем удачную легенду и начал давать показания. Уличить его, в общем-то, было нетрудно, так как проводник добровольно сдал зашитые в его заплечном мешке фальшивые документы геологов с разрешением посещения погранзоны и немалые деньги в крупных купюрах. Уличало и оружие, с которым разведчиков взяли.
Потом отец называл эту американскую акцию явной «ковбойщиной» и добавлял, что они были в плену собственных заблуждений, не очень хорошо зная местные условия и методы действия погранвойск.
Добавлял он и то, что плохую службу их агентам сослужило безжалостное запугивание пытками и издевательствами, которые их якобы ждут, если они будут схвачены. Методы такого рода даже в сталинские времена на границе официально не использовались, а при хрущевском правлении они были вообще мерой сверхисключительной, а в отношении иностранцев вообще недопустимой.
Не зря в пограничной разведке и контрразведке, как и в КГБ хрущевско-брежневских времен, любые методы физического воздействия называли «милицейскими», так как только милиция, и то негласно, могла их себе позволить в отношении многочисленных уголовных и хулиганствующих элементов, часто, впрочем, злоупотребляя этими методами. А боязнь агентов возможных пыток и опасение за свою жизнь часто приводили к обратному эффекту, чем тот, на который надеялись американские психологи, их запугивая.
Скоро начал давать показания и раненый афганец, которого удалось спасти. Его показания были не менее ценны, чем те, что давал американец. На какое-то время они позволили нейтрализовать действия американской разведки и помогли дипломатам аргументировано потребовать изгнания американцев из Афганистана.
Спустя день такая же американская разведгруппа была задержана на участке самого высокогорного Мургабского погранотряда. И там все обошлось благополучно. А задержанные разведчики скоро заговорили.
Эти эпизоды стали основными в переломе межгосударственных отношений СССР и Афганистана.
Были подписаны какие-то договоры, о которых тогда долго трубили газеты и непрерывно сообщало радио. Не знаю, как везде, но все это остро чувствовалось на границе, которую объявили мирной и дружественной.
Скоро шах Афганистана был приглашен с визитом в Москву, а по возвращении его американцы были изгнаны, а их базы ликвидированы. СССР взялся оказывать афганцам техническое содействие в их экономике, а лично шаху был подарен ТУ-104 — первый советский реактивный пассажирский самолет, совсем неплохой на то время.
Этот самолет я дважды видел в пронзительно синем памирском небе, пересекающим границу с Афганистаном, и мы, дети, с восторгом смотрели на его величавый полет.
Наступил довольно длительный период стабильных почти дружественных советско-афганских отношений, прерванный в дальнейшем афганской революцией, а потом и вводом туда советских войск. Тогда никто не мог предположить такого хода событий, хотя предположить их, в общем, было нетрудно.
Резкое улучшение взаимоотношений не выглядело у нас на границе сплошным праздником, но какой-то подъем и радость все-таки были.
Детская память сохранила лишь то, что врезалось в нее навечно. Большой серебристый самолет ТУ-104 в небе над границей и свежие фрукты, привезенные из Афганистана для пограничников и их семей, целые ящики которых постоянно теперь поступали из-за границы.